Александр Андреев - Эсеры. Борис Савинков против Империи

Вдруг, резко прерывая тишину, зазвенел отчаянный кошачий вопль. Один, другой, третий. Готово! Камера зашевелилась. Быстро и молча заняли свои места в колоне побега «сильная группа», «слабая группа» и «обоз». Я замыкала шествие, нагрузив подруг из обоза наволочками со связанными попарно и надписанными туфлями – все мы шли в чулках. У «слабой группы» были наготове кляпы и вязки. Мы три раза притушили лампу, ее хорошо было видно в окне. Вот снова мяучит кошка. Дверь камеры приоткрылась и один за другим легкие силуэты выскользнули в коридор.

Там было тихо, очень светло и непривычно просторно. Вереница выстроилась и колеблющейся линией двинулась вдоль стены. Открылась коридорная дверь – все уже на ярко освещенной верхней площадке лестницы. Мы погасили лампу. Стараясь слиться со стеной, бесшумной цепью замелькали тени и одна за другой соскользнули на первый этаж.

Все стояли уже в две шеренги на пяти ступеньках, которые вели к железной двери, соединявшей коридор со следовательской комнатой. Дверь открыта. В следовательской комнате мы пересчитали друг друга возбужденными глазами. Все. Уже половина пути пройдена и за нами железная дверь, которую я запру в случае погони.

Любой, подошедший к решетчатой двери, соединявшей следственную комнату с конторой, был хорошо виден постовой надзирательнице, сидевшей у стола посреди конторы. Мы это знали. Наша надзирательница, а за ней одна из нас, загримированная под начальницу, отперли дверь и схватили женщину. Дикий заглушенный вопль, мычание, полетел стул, клубок тел завертелся по полу. Надзирательницу успокаивали, просили, грозили, но, охваченная бессмысленным страхом, она не могла молчать. Ее связали и забинтовали рот.

В конторе мы деловито распределили туфли из наволочек. Товарищи с воли, увидев по прикрученной лампе в конторе нашу удачу, фонариком через окно дали знать, что можно выходить. Щелкнул американский замок и мы вышли. Проходя через сени, я почти наступила на дежурного старшего надзирателя. Он спал богатырским сном, его толстое лицо было налито кровью, а воздух вокруг кругом полон сивушного духа. Дверь открылась и захлопнулась за нами. Мы были на свободе.

На улице около тюрьмы всегда стоял городовой. Перед выходом каторжанок наш товарищ с воли с бутылкой водки торопливо направился к нему, рассыпая золотые и серебряные монеты так, чтобы, собирая их, городовому не было видно вход конторы. Товарищ налил городовому водки и попросил помочь собрать монеты, обещая отдать ему половину. Городовой с жадностью бросился собирать деньги и совать их в свои карманы. Ему был уже не виден выход из тюрьмы, и оттуда за две минуты вышла вся группа каторжанок.

Была ужасно темная ночь, шел дождь и мы с приключениями, но все же доехали через Рогожскую заставу к даче в Чухлинке, где нас ждали самовар, вино и сладости.

Для поимки беглянок была поставлена на ноги не только Москва, но вся полицейско-жандармская Россия, взбудораженная массовым побегом в ночь на 1 июля 1909 года. За поимку каждой беглянки, которых мы переправили за границу, была обещана огромная награда в пять тысяч рублей. Охранка и полиция совсем потеряли голову, а империя читала составленный начальником московского охранного отделения «Список лиц, бежавших в ночь на 1 июля из Московской губернской женской тюрьмы»: Вильгельмина Гельмс, дворянка 25 лет, пятнадцать лет каторги; Анна Гервасий, казачка, восемь лет каторги; Прасковья Иванова, крестьянка, смертная казнь через повешение, замененная вечной каторгой; Фрида Иткинд, мещанка, восемь лет каторги; Александра Карташева, дворянка, восемь лет каторги; Наталья Климова, смертная казнь через повешение, замененная вечной каторгой; Хана Корсунская, поселенка, шесть лет каторги; Елизавета Матье, мещанка, четыре года каторги; Анна Морозова, дворянка, пять лет каторги; Мария Никифорова, крестьянка, двадцать лет каторги; Юля Клапина, десять лет каторги; Мария Шишкарева, крестьянка, двадцать лет каторги; Екатерина Никитина, шесть лет каторги; Александра Тарасова, мещанка, надзирательница тюрьмы, бежавшая вместе с заключенными».

Лысоватый мыслитель закончил чтение документа. Он отлично понимал, что популярность социалистов-революционеров и их количество в разы больше, чем его большевиков, но их герои погибли в борьбе за победу революции и власть в империи взял он, единоличный диктатор всея Великия и Малыя и Белыя России. Он вспомнил слова гения «Народной Воли» Александра Михайлова о том, что диктатура в стране не страшна, если не погибли революционные герои. Он, мыслитель, погибать не собирался, а значит, возможно, впереди дружная работа всей революционеров на благо народа. Вдруг, почему-то, ему вспомнились жирные, казавшиеся червивыми, пальцы своего старого товарища по партии, которого он назначил народным комиссаром национальностей. Глупцы считали этот пост пустым и неважным, но он был вторым после него, диктаторского. Мыслитель видел своими глазами, как наркомнац пообещал сорока имперским взбунтовавшимся окраинам, столько суверенитета, сколько смогут взять, если окраины помогут свергнуть самодержавие и разбить белую гвардию. Окраины помогли, почти спасли Советскую власть, а потом их вожди вдруг погибли и с суверенитетом ничего не вышло.

Мыслитель решил окоротить червивого наркомнаца и сделать это не откладывая, завтра, сразу после поездки на завод Михельсона. Он вспомнил эсеровский гимн «Террор, террор, террор вам, тираны!». Он вспомнил их лозунги: «Пролетарии всех стран и народов – объединяйтесь, чтобы в борьбе обрести право свое» и «Прочь с дороги – революция идет!». Коренастый мыслитель взял ручку, обмакнул в чернила, вычеркнул что-то в первом лозунге и дописал во втором. Пусть пока будет так, а там будет видно.

«Пролетарии всех стран – объединяйтесь!»

«Прочь с дороги, самодержавная сволочь, революция идет!»

Борис Савинков. Избранное.

«То, чего не было»: 1904–1907 годы?

«Огромная, разбросанная по всей России партия, со своими динамитными мастерскими, тайными типографиями, боевыми дружинами, областными и губернскими комитетами, крестьянскими братствами, рабочими группами, студенческими кружками, офицерскими и солдатскими союзами, со своими удачами, поражениями, стачками, демонстрациями, интригами и арестами, была большим и сложным хозяйством, требующим всегда прилежного глаза. Она давала силу работать и жить нелегально, работать и жить без семьи, без угла и без имени, и безбоязненно ожидать тюрьмы или смерти. Затаенная уверенность, что партия – мать революции, и что он, Борис Савинков, самый верный, самый послушный, самый самоотверженный ее член, давала ему эту силу.

Он уверенно знал, что товарищи раздают запрещенные книги, печатают воззвания, устраивают забастовки и изготавливают бомбы. Он знал, что те люди, которые по самым разнообразным причинам собрались вместе и создали живое и многосложное целое, партию, делают, как муравьи в муравейнике, свою незаметную и необходимую им работу».