Павел Якушкин - Из Орловской губернии

Болѣе всѣхъ потѣшался этимъ разсказомъ тотъ, о комъ шла здѣсь рѣчь: удовольствіе это, соединенное съ насмѣшкою надъ моей неуступчивостью, видимо было на его лицѣ.

— Да что толковать, пойдемъ.

Видя, что дѣйствительно толковать нечего, я согласился на предложеніе, и мы отправились.

— Пойдемте, братцы, правѣе: крюку немного будетъ; а тамъ мочежинка будетъ, въ той мочежинкѣ мы и напьемся.

Мы пошли правѣй, нашли мочежинку — болотную лужу — напились, закурили трубки и опять пошли дальше.

— Ты куда идешь? опять спросили меня.

— Я ужь говорилъ вамъ:- въ Стародубъ.

— Стало на Трубчевскъ.

— Пойдемъ съ нами на Глинево; дорога хоть и идетъ на Острую Луку, да и тутъ почитай, что и крюку не будетъ: только дорога ужь очень тебѣ хороша: все лугомъ будетъ.

— Тутъ дорога травальше будетъ, подговаривалъ другой.

— Какъ травальше? спросилъ я.

— Да ты не изъ здѣшнихъ мѣстъ?

— Нѣтъ, не изъ здѣшнихъ.

— А въ вашихъ мѣстахъ не такъ говорятъ, какъ у васъ? Все, чай, такой же народъ живетъ?

— Такой же, только говоръ другой.

— Какъ говоръ другой?

— Другой! подтвердилъ другой мужикъ:- былъ я въ ратникахъ, ходилъ въ Крымъ: тамъ совсѣмъ говоръ другой: ты скажешь: дорога хороша; а онъ скажетъ только «якши»; ты скажешь: дорога дурна; а онъ тебѣ болтаетъ только: «екъ», — только и словъ!..

— Ну, а травальше, какъ скажетъ тотъ? спросилъ я ратника, бывалаго человѣка.

— Травальше значитъ — якши.

— Ну, а чей говоръ лучше?

— Тотъ говоръ лучше: словъ меньше.

Мы повернули вправо отъ большой дороги и пошли лугомъ; по всему видно было, что Ивановъ день близко, пора знахарямъ и лекаркамъ травы собирать: отъ всего луга несло сильнымъ запахомъ меда; весь лугъ покрытъ былъ цвѣтами.

— Такъ медомъ и несетъ! славно! проговорилъ съ видимымъ удовольствіемъ одинъ изъ моихъ товарищей.

— Славно! отозвался другой.

— Богъ создаетъ благодать!..

— А хороша у васъ земля? спросилъ я.

— Какая ваша земля! Наша земля самая что ни-на-есть хмазовая, самая хмазовая…

— Какая хмазовая?

— Онъ, видишь ты, этого не понимаетъ, проговорилъ бывалый, толкнувъ локтемъ небывалаго. — Хмазовая, милый человѣкъ, по нашему, необразованному, что ни сажая дурная; вотъ кто и означаетъ хмазовая земля.

— А хорошо, богато вы живете?

— Какой хорошо! заговорилъ было бывалый человѣкъ: — какой хорошо!

— Не совсѣмъ мы ладно живемъ, перервалъ его небывалый: — а нечего Богу грѣшить: травальше другихъ. Возьми сосѣдѣй; такъ супротивъ тѣхъ мы — паны! Да еще какіе паны? На нихъ посмотришь, да и на насъ взглянешь, такъ ты скажешь: мы изъ другаго царства живемъ, изъ другихъ земель пришли!

— Тѣ мужики сами виноваты предъ Господомъ Богомъ; за то и терпятъ.

— А чѣмъ они согрѣшили?

— А тѣмъ: придешь ты къ хозяину, хозяинъ гостю умышленный, зловредный, правды у него нѣтъ!..

— Скажи ты пожалуйста, хоть ты и чужой здѣсь человѣкъ, можно ли тому быть: долины земли за сто верстъ; ширины больше сорока верстъ; и на всей той землѣ народъ живетъ, и все люди православные, — какъ же такъ стало, что на той землѣ ни одного праведнаго нѣтъ?

— Какъ не быть!

— А коли есть, что же ты скажешь: отчего такъ тѣ мужики живутъ?

— Такъ Богъ далъ!

— Богъ-то такъ далъ; да отчего же ни у одного хозяина нѣтъ избенки мало-мальски исправной, а всѣ одноглазыя — по одному окошку, — всѣ одноглазыя, да безъ шапки, безъ крышки, значитъ…

— Никто, какъ Богъ!…

Послѣ этого заключенія, мы прошли нѣсколько живутъ не разговаривая.

— Богъ на помочь! проговорила встрѣтившаяся намъ баба, съ серпомъ черезъ плечо.

— Помогай Богъ! обозвались ей.

— Съ трудовъ?

— Съ работы!

— Куда она идетъ? спросилъ я, когда мы разошлись съ этой бабой.

— Траву жать.

— Развѣ у васъ траву жнутъ?

— Случается — и жнутъ.

— Косить, кажется, легче?

— Бабѣ косить — не идетъ!

— Отчего же?

— А такъ! Бабѣ ни косить, ни сѣять хлѣбъ, рожь, овесъ не приходится: ея дѣло капусту, что ль, картофель сажать; а сѣять бабѣ нельзя.

— А пахать можно?

— Пахать, боронить можно.

Мы подошли къ Деснѣ, переправились на другой берегъ въ лодкѣ, которыхъ здѣсь стояло по обоимъ берегамъ до восьми, и взобрались по крутой горѣ до Глинева.

— Пойдемъ ко мнѣ, приглашалъ меня одинъ изъ моихъ случайныхъ товарищей.

— А то хоть и ко мнѣ, приглашалъ другой.

— Спасибо на добромъ словѣ, отвѣчалъ я:- очень ужь я усталъ, и ввалился въ первую попавшуюся мнѣ избу. Изба эта стояла на дворѣ, на улицу выходили ворота и заборъ, по орловскому обычаю; но сама изба сильно смахивала на хату: внутри была, хоть и плохо, да выбѣлена, окна были въ двухъ стѣнахъ, печь у самыхъ дверей; печь черная, но съ печуркой, тогда какъ въ орловскихъ, рязанскихъ избахъ печь въ противоположной отъ дверей стѣны и окна только съ одной стороны. Передній уголъ — въ дальнемъ отъ дверей углѣ, а въ орловскихъ избахъ въ ближайшемъ.

— Здравствуй, хозяйка, сказалъ я, войдя въ избу, сидѣвшей такъ старухѣ.

— Здравствуй, родимый! Да какъ же ты умаялся! Ляжь тутъ-то на лавочку, отдохни; ляжь; семъ-ко я подложу тебѣ подъ головку, говорила и въ то же время хлопотала старуха. — Да выпей водицы; только одной воды не ней, — это не хорошо будетъ; а ты вотъ возьми кусочекъ хлѣба, посоли, послѣ пожуй, да и запей водицей; напоила бъ тебя и квасомъ, да, видитъ Богъ, квасу ни ложкя нѣтъ…

Когда я немного отдохнулъ, ко мнѣ подошла сноха моей хозяйки.

— Ты ныньче еще не обѣдалъ? спросила она меня.

— Нѣтъ, еще не обѣдалъ.

— Погоди я тебѣ бурачковъ налью.

Она налила въ чашку бураковъ, положила предо мной ковригу хлѣба, пододвинула соль.

— Кушай на здоровье! сказала она.

— Сходи-тко, налей въ чашечку молочка, прибавила старуха хозяйка. Сноха пошла за молокомъ.

— И какъ не измаяться въ такую жару да сухмень! заговорила словоохотливая старуха: — вишь какая сушь стоятъ! И Господь знаетъ, что-то будетъ! На коноплю какая-то мушкара напала: по инымъ мѣстамъ всю коноплю мошка эта поѣла, земля какъ будто вчера только вспахана; а безъ конопли, что дѣлать, чѣмъ питаться?! Просто головушка наша грѣшная! Отъ сухмени отъ этой и скотъ-то весь попадалъ: весь, таки весь…

— У васъ падежъ былъ?

— Какое былъ! и теперь такъ варомъ и варитъ: по всему округу падежъ, ни одного села не миновалъ.

— У васъ молоко есть?

— Есть, родимый, осталась коровка одна; бережемъ молочко для хвораго человѣка, для странняго… а сами ужь давно не знаемъ, какое такое молоко бываетъ…

Поѣвши, я прилегъ на лавку и думалъ немного хоть заснуть, но кучи мухъ не позволили имѣть хоть маленькую надежду на это покушеніе. Въ избу вошли три дѣвочки, внучки старухи, изъ которыхъ старшей было не болѣе двѣнадцати лѣтъ.

— Что, дѣточки, нагулялись? спросила ихъ старуха.