Василий Стенькин - Без вести...

Конечно, Биндер уже не похвалялся, не рассказывал больше о своих подвигах во Львовском гетто, где он, по слухам, сильно нажился, грабя свои жертвы. Наоборот, по его словам, он чуть ли не добровольно сдался советским партизанам и в русском плену был даже активным борцом против гитлеризма. Русским беженцам он говорил:

— Ви есть победитель. Должны зер хорошо работа. Ви должны проявиль забота о побежденных. Вь етом надо выразить ваша идея — гуманизмус...

Вот и нынче он обратился с этими словами к Иннокентию, Николаю, Сергею и другим рабочим, которые баграми выволакивали из воды тяжелые бревна, скатывали в штабеля.

Сергей выпрямился, смахнул рукавицей пот с лица, со злостью поглядел на Биндера.

— Бурдюк с г...., — тихо сквозь зубы процедил Сергей.

Управляющий не понял, но, должно быть, догадался, что это были за слова. Спросил потихоньку у Нечипорчука, что они значат.

— Ви есть красный русский агент, ви забиль, где ви есть...

Лицо управляющего покрылось бурыми пятнами, он кричал громко, с визгом и мелкие капли слюны летели в лицо Сергею. А Сергей стоял по-солдатски прямо, спокойно. Только глаза его сузились в щелки.

Спокойствие Пронькина окончательно взбесило Биндера. Он развернулся и ударил Сергея по лицу, затем еще и еще...

Сергей мог одним ударом свалить с ног толстого немца. Но он не поднял руку: хозяин может жестоко отомстить, а Сергея никто не защитит.

Биндер вдобавок оштрафовал Сергея на недельный заработок.

Пятьдесят марок штрафа — не шутка, но перебиться без них как-нибудь можно. Друзья помогут. А чем утешить оскорбленное самолюбие, чем смыть унижение?

Сергей потер горевшие огнем щеки и, не глядя на товарищей, приступил к работе. Они тоже отводили взгляд от него, стыдясь своей слабости и униженности: с ненавистью смотрели вслед Нечипорчуку, который как ни в чем ни бывало семенил за хозяином.

— Этого подлеца я знаю с сорок третьего года, — нарушил тяжкое молчание Огарков. — Мы вместе с ним были в лагере Травники.

Сказал, и вдруг смутился, замолчал: ведь в польской деревне Травники в том году размещался учебный лагерь «СС». Как теперь скажешь об этом друзьям, как им объяснишь, почему он был в том эсэсовском лагере?

— Ну, а дальше? Где разошлись ваши дорожки? — спросил кто-то.

Огарков отмолчался, будто не расслышал. Завыл заводской гудок. Каргапольцев, Огарков и Пронькин уселись на бревнах, принялись за хлеб и колбасу, за жидкий чаек из термоса: жили вместе, ели и пили тоже вместе.

После обеда работали молча: о чем тут разговаривать, кому жаловаться? Впереди только неизвестность, только страх...

Чем выше поднимались штабеля, тем труднее было закатывать толстые, длинные бревна. Под вечер приплыла тучка, спрятала солнце и ушла за ближнюю вершину. Появилась другая, рассеяла мелкие капли, которые, словно туман, повисли над речной долиной. Бревна стали скользкими, крутились на крутом настиле. Мужики ругались злобно и крепко.

Домой шли молча. Старые солдатские ботинки промокли, отяжелели от налипшей грязи.

— Оказывается, Нечипорчук твой давний знакомый, — невесело пошутил Иннокентий. — Что-то ты долго скрывал это.

— А чем тут хвастаться? Нечем.

— Расскажи, — хмуро предложил Сергей, — нам нелишне побольше знать об этом гаде.

— Ладно, открою кое-что... — неохотно отозвался Николай. — В учебном лагере Травники немцы готовили вахманов. Это палачей для еврейских гетто и лагерей смерти. Посылали по селам Польши собирать евреев... Мне после присвоили звание вахмана, а ему — обер-вахмана.

Он подумал, сплюнул.

— Распределили нас по лагерям. Меня наметили в Тремблинку, было такое проклятое место, а его, Нечипорчука, в Освенцим. В последнюю ночь перед выездом, я удрал, но немцы меня изловили. Что было делать? Назвался военнопленным, придумал себе другую фамилию и стал... Ну обо мне не стоит... Уже здесь Нечипорчук мне признался, что до конца войны служил обер-вахманом, получил от фюрера железный крест и бронзовую медаль «За усердие». Вот и вся история. Попробуй, объясни своим эту мою службу в том проклятущем лагере.

— Да выкинь ты все это из головы, — с раздражением бросил Сергей. — На родину нам не ехать, путь отрезан, значит и объясняться не придется. Не перед кем.

— Разве перед своей совестью, — заметил Иннокентий.

— Совесть-то у меня чиста.

Николай на ходу сломил ветку молодой сосенки, понюхал.

— Только смола по-нашему пахнет, остальное все шиворот-навыворот устроено...

— Да, те, которые на родине, нам не поверят, — сказал Иннокентий, возвращаясь к прежнему разговору. — Скажут: выкручиваются. Им что... Им наплевать на нашу горечь, на одиночество.

— Это точно, — согласился Сергей.

— Без надежды нельзя...

— Нам можно, — усмехнулся Сергей. — Мы теперь люди второго сорта. А куда денешься? Даже к страху привыкли. Закон тут сволочной: каждый за себя...

— Вот и рассуждаем, — вмешался Каргапольцев. — А почему? А потому, что чувствуем: делаем неладное. Повторяем чужие слова, своих-то у нас уже нет: растеряли.

— ...Живешь и боишься признаться: «Каким дураком я был вчера!» — выкрикнул Николай — Все мы так...

— Это ты куда клонишь? — спросил Сергей.

— А туда... Набраться бы смелости, да признаться своим. Во всем.

— Перед кем? Перед МГБ?

— Перед своими говорю. Перед семьей. Перед Родиной.

— А ты скажи это Милославскому, уж он с тобой побеседует, — сверкнул глазами Сергей. — Век ту беседу не забудешь. — Он помолчал, потом с грустью закончил: — А на будущее забудь такие мысли. Сожрут тебя тут.

Каргапольцев прислушивался к спору, пытался определить свое отношение к нему. Чаще он соглашался с Николаем: его взгляды были ближе. Но и Сергей вроде бы верно говорит... Попробуй тут разобраться, кто прав, кто нет.

Байкал... Подступая к самой воде, высятся вековые сосны и лиственницы, сквозь них пролегла узкая просека — дорога, уходящая на север, аж до самого Баргузина, а может, и еще дальше. В темные летние ночи над Байкалом-морем, над лесной просекой тихо горят большие, спокойные звезды. Слышно как совсем близко неторопливо дышит Байкал да у подножия горы надрывно ухают филины. По серебристой байкальской шири скользит зеленоватый лучик: из Баргузина идет сейнер.

Все это — воспоминания детства. Ведь у Иннокентия Каргапольцева оно прошло на Байкале. Его отец — Михаил Карпович работал бригадиром на Оймурском рыбзаводе и на рыбоприемном пункте Энхалук.

Воспоминания далекого детства... Иннокентий видит костер, ощущает во рту вкус омуля, зажаренного на рожне. Иннокентий прикрыл глаза, улыбнулся: «А уха? Милый, да такое блаженство может только присниться! Мамка такую уху варила! А какие рыбные котлеты жарила, во рту тают!»