Михаил Толкач - На сопках Маньчжурии

И вдруг очнулась от тишины. Надо открыть глаза — трясусь! Стоял казак с погонами вахмистра. Оголённой шашкой машет. «Боже, прими мою душу!». А вахмистр поднял меня, бросил поперёк седла, пришпорил жеребца. Скакали, как бешеные. Казак приговаривал: «Потерпи! Конь резвый…». Егор Усов — мой спаситель…

— Знаешь, Платон, и во сне снится, и ровно в явь слышу вопли досе. Как уцелели — Богу известно!

— Лапушка моя! — Скопцев притянул её голову к себе, ворошил мягкие волосы.

— В Харбине все годы угадываю одного казака… Будто бы он тогда насильничал, Зверев. И голос его. И со спины — он…

— Кто ж такой, Варьча? — Скопцев скрипнул зубами.

— Бог ему судья! Минуло — сгинуло — не воротишь! И нет у меня твёрдости, что он. Помню фамилье — Зверев…

Поношенная шинель не грела и пограничник притопывал на шатком настиле наблюдательной вышки. Ветер с пустыни рвал уши его армейской шапки.

Песчано-жёлтая земля уходила увалами за горизонт сопредельной страны. Оттуда наносило облачками оранжевую пыль. В ложбинах и на скатах холмов с севера бледно зеленели кустики травы. Там укрывались ломаные змейки китайских окопов. За оголившимися к осени караганами — фанза из самана с плоской крышей. Сбоку — замаскированный дот с чёрным зевом амбразуры…

Однообразная картина, обозреваемая с вышки, приедалась и часовой, пряча озябшие руки в рукава шинели, позевывал, переминался в ожидании смены.

Над раздвоенным горбом бурой горушки закурилась пыль. Ветром донесло глухой нарастающий гул, будто бы речка сорвалась с кручи, ворочая камни, гремя на перекатах. Пограничник прильнул к биноклю. Из-за голых обрывов сопки вывернулся табун рыжих, серых, мышастых лошадей. Волной катились к границе. Распушив гриву и хвост, вожак проскакал в долинку позади фанзы, вздыбил передние ноги, протяжно заржал. Косяк сгрудился. Похрапывали кобылицы, отбиваясь от жеребцов. Пыль желтоватым туманом наползала на запретную полосу, пересекла госграницу, окутала наблюдательную вышку. Караульный границы громко чихнул.

— Будь здоров, Иван Петров! — шутливо крикнул снизу напарник, постучав по опоре вышки.

— И тебе не болеть!

— Кобылки опять пожаловали?

— Есть такое дело. Передай на заставу: с полста монголок. Видать, одичавшие…

На кордоне к сигналу постового отнеслись спокойно: табуны с противной стороны часто навещали приграничную зону. Пустынные волки преследуют их повсеместно. Лошади, особенно неприрученные, прижимались к границе, где чаще встречаются селения, наездники, — зверью поменьше простора, чем в безлюдной степи.

А в отдалении от советской границы, на взлобке горбатой сопки, в окопчике «секрета» лежали Тачибана и Ягупкин. Они осмотрели междуречья Хайлара-Хе и Хунуньчи, на восточной стороне железной дороги, теперь наблюдали за табуном в долинке. Попытались было взобраться на соседнюю гору Оботу, чтобы сверху прикинуть ещё раз будущий путь диверсантов, но маньчжурские солдаты из укрытия остановили их: на маковке сопки ощетинились зенитные пушки. Побывали они в этот раз и на холмистой равнине в непосредственной близости у советской границы. Купа колючей караганы скрывала их.

— Сколько матов и циновок пропадает! — Ягупкин указал на заросли чия, метёлки которого густо выделялись в оранжевой степи.

Тачибана покосился: «До легкомысленного ли разговора!» Его глаза сквозь бинокль озирали ту сторону. В окуляр попал и часовой на вышке.

Сползли по южному склону с вершинки, пересекли солончаковую впадину. В зарослях караганы были спрятаны осёдланные лошади. Тачибана развернул крупномасштабную карту границы. Ягупкин проложил маршрут агентов, водя пальцем вдоль речек.

— Хорошо дует ветер! — заключил Тачибана и ловко сел на лошадь. За ним — сотник. Потрусили к городу.

— Термитные шарики на случай поджога не забыли? — Тачибана поровнял свою лошадь с Ягупкиной. Поехали стремя в стремя.

— Договорились же!

— Они сами должны решать, что использовать! Мины пронесут — совсем хоросо. Термит лучше — его в деро!

— Говорено же! — в раздражении отозвался Ягупкин. Его заботил сам прорыв через госграницу. На той стороне — всё в руках и ногах Аркатова и Скопцева.

— Не пренебрегать возможностями местных жителей! — скрипуче вёл разговор Тачибана. — Недовольные советской властью. Обиженные ею. Приверженцы монархии…

— С вашего разрешения, господин капитан, не будем отвлекаться от переброски.

В молчании въехали в тёмную улочку приграничного селения. Стук лошадиных копыт о сухую землю выдавал их путь.

Тачибана сортировал в уме события последней недели. Перед глазами плыли образы, созданные впечатлениями дня. Они сливались друг с другом, медленно возникали снова чётче и рельефнее.

…На конспиративной квартире в Харбине заключительная беседа со Скопцевым.

Тачибана изучал сидевшего перед ним человека: доверить группу ему или не доверить? Оправдает или не оправдает рекомендации сотника Ягупкина? Сорок шесть лет, а выглядит на все пятьдесят с гаком. Передряги помолотили эмигранта. Был он нахальным и отчаянным, если судить по бумагам, а теперь в рыжих глазах покорность и стремление услужить сильному. Притворное смирение на грубом лице. А почему удачлив? Побывал в России тайно и вернулся — везение или двойник?..

Тачибана всякий раз, сталкиваясь с русскими эмигрантами и видя внутреннее борение потенциального агента между заклинаниями «я — не шпион!» и отчаянием «как жить?», сочувствовал таким. Если эмигрант — честный человек и любит свою Россию, то пустит в лоб себе пулю. Тачибана знает также, что обычный человек любит жизнь и у него нет решимости застрелиться. Именно из второй категории и был казак Скопцев. Такие не являются воителями за веру, царя, Отечество, а всего лишь во многом соглядатаи японской, маньчжурской, китайской специальных служб. Они готовы были за деньги проводить в жизнь политику Ниппон трёх уничтожений: всё сжечь, всех убить, всё захватить! Аматэрасу Омиками указывала ему, капитану армии микадо, этот путь.

— Вам нравится убивать людей?

Скопцев растерянно пожал плечами:

— Наклепал кто-то!

— Имеем точные сведения.

— Вы про войну?.. Там за раз два раз да по ошибке раз! Кто кого первым.

— Не боитесь, что большевики прикончат вас?

— Теперь уж не знай, кого бояться. Всё к одному концу.

— Не юлите, казак! Пожить ришний день — нормально. Вы разве ненормальный?

— Как могли подумать?! Вот крест — в своём уме! — После насильного купания в Модягоувке он боялся панически всего.

— Мы платим хорошие деньги, господин Скопцев. Должен остеречь вас: если ваша Варвара или кто другой услышат о нашем беседе, вас не станет прежде, чем вы успеете перекреститься.