Константин Симонов - Сто суток войны

Мы ушли из Одессы в Севастополь в девять часов вечера 26 августа на эсминце «Беспощадный».

Секретарь Военного Совета 51-й Крымской особой армии Василий Васильевич Рощин, как это явствует из его личного дела, был к началу войны тяжело больным человеком и жил в Крыму из-за своего туберкулеза. Это не помешало ему пойти с первых дней в армию и провоевать до конца войны. Пройдя обе горестные крымские эпопеи — и сорок первого и сорок второго годов, он после этого участвовал в боях под Сталинградом и закончил войну в Германии в должности начальника отдела штаба все той же 51-й армии. Его последняя боевая характеристика была подписана командующим армией генерал-полковником Крейзером, тем самым, который когда-то в июле 1941 года в звании полковника воевал во главе Пролетарской дивизии под Борисовом.

Слухи соответствовали действительности. По данным нашей разведки, через три дня, 31 августа, немцы уже переправились через Днепр в районе Каховки.

По словам Халипа, прочитавшего сейчас мои записки, англичане, с которыми он летел, были группой специалистов, прибывших к нам на Черноморский флот поделиться опытом устройства на кораблях противомагнитных поясов для борьбы с новыми немецкими магнитными минами. Возможно, так оно и было. Я не нашел в архиве документа, который бы прямо говорил о приезде на Черноморский флот именно этой группы, но из других документов видно, что англичане в этот период на Черноморском флоте бывали. В частности, там побывали представители английской военно-морской миссии капитан 2-го ранга Фокс и капитан-лейтенант Пауль, причем Фокс даже ходил в боевой поход на одной из наших подводных лодок в район Констанцы. И мало того, что ходил, но даже после похода написал в «Боевой листок» лодки М-34 статью «Мои впечатления».

В записках не сказано ни слова об одном хорошо запомнившемся мне эпизоде, который произошел, если не ошибаюсь, как раз в те дни, когда Халип был в Москве и в дороге туда и обратно.

Я узнал в штабе 51-й армии о налетах наших ночных бомбардировщиков на Плоешти и о том, что они базируются здесь, в Крыму. Бомбардировщики находились в подчинении у нынешнего маршала авиации В. А Судца, в то время полковника.

Явившись к нему, я попросил взять меня, как корреспондента «Красной звезды», на один из ночных бомбардировщиков, чтобы я, вернувшись, смог написать о их действиях.

Судец отказал мне, и довольно строго. Я стал настаивать. Тогда он заявил, что в этих полетах рассчитан каждый килограмм загрузки и брать лишних людей вместо бомб и бензина он не будет. А если я все-таки желаю летать — он даст мне возможность кончить шестинедельные курсы и после этого лететь бортстрелком.

Я понял, что это предложение — ироническая форма отказа, и, не желая отступать, вытащил имевшуюся у меня на крайние случаи бумагу за подписью Мехлиса — о необходимости оказывать мне всяческое содействие.

Однако, к моему удивлению, эта бумага не только не произвела на упрямого полковника ожидаемого мною впечатления, а наоборот — разозлила его.

Он сердито кинул мне ее обратно через стол, сказав нечто по тону времени уж и вовсе для меня неожиданное, вроде того, чтобы я шел вместе со своей бумажкой куда подальше, бомбардировщиками здесь командует не Мехлис, а он, и я могу ехать и жаловаться на него хоть самому Мехлису. Закончив разговор вполне официальной фразой «вы свободны», полковник, в сущности, предложил мне убираться, что я и сделал.

Как выяснилось при нашей встрече много лет спустя, как раз в те дни полеты на Плоешти сопровождались для нас особенно большими потерями, о которых, разумеется, тогда не распространялись, и полковник Судец, несмотря на разозлившее его размахивание бумажкой Мехлиса, пожалел меня, считая, что незачем зря рисковать лишней головой.

Когда весной 1942 года я псредиктовывал свои записки с блокнотов, я не оставил в них и следа этого эпизода. Этому могли быть две причины. Первая — самолюбие; наверное, мне не особенно хотелось вспоминать о неудавшейся затее с полетом на Плоешти. Но могла быть и вторая причина, более существенная: при том положении, которое еще продолжал занимать Мехлис, я мог сознательно не доверить бумаге этого эпизода, который мог выглядеть в то время чем-то вроде жалобы на столь непочтительно отнесшегося к Мехлису полковника.

Перечитав в записках это место о Лифшице с его казавшимися мне тогда нелепыми разговорами о синтетическом театре будущего, я стал разыскивать в Морском архиве следы этого человека. То, что я узнал о нем, было неожиданно и вступало в психологический контраст с моими записями.

Александр Соломонович Лифшиц, когда мы с ним встретились, оказывается, уже был призван во флот из запаса, хотя еще не имел звания. Он получил это звание — интенданта 3-го ранга — только в декабре 1941 года. Лифшиц продолжал оставаться руководителем Театра Черноморского флота до декабря 1943 года. Кто знает, может быть, и тогда, в разгар войны, мысли о синтетическом театре будущего продолжали волновать его. Однако, вопреки всему сказанному в записках, эти мысли не мешали Лифшицу ни думать о войне, ни участвовать в ней. Ставя у себя в театре военные пьесы, он, очевидно, считал своим долгом режиссера знать, как выглядит война вблизи, и за это заплатил жизнью. В политдонесении начальника политотдела Азовской военной флотилии, датированном декабрем 1943 года, рассказывается об операции по снятию десантных войск Приморской армии, высадившихся в Крыму, во время которой погибло несколько мелких кораблей — мотобаза, понтон, мотобот и два катера. Вот что говорится в этом документе:

«С 7 по 10 декабря 1943 года сторожевой корабль МО-04 выполнял боевую задачу по снятию десантных войск Приморской армии из города Керчь, район Митридат…

10 декабря сего года, продолжая выполнять поставленные командованием флотилии задачи, катер находился в Керченской бухте. Действуя в этом районе, катер подорвался на мине.

Личный состав во время катастрофы находился на палубе, за исключением радиста и режиссера политуправления Черноморского флота капитана Лифшиц, которые погибли, а остальной личный состав был подобран нашими катерами.