Борис Яроцкий - На всех фронтах

— На чем?

— На ЗИСах.

— А где их огневые позиции?

— За лесом.

— Связь имеется?

— Держим.

Гудзь решил подвести танк к самому берегу реки, откуда, по заверению командира роты, хорошо просматривается вся деревня. Но подойти к реке можно было только, говоря языком воинского устава, используя звуковую маскировку. И тут могли помочь артиллеристы.

А пока нужно было выбрать себе огневую позицию. Командир стрелковой роты с готовностью дал лейтенанту-танкисту двух бойцов, и те по еле приметной автомобильной колее вывели командира экипажа к низкому песчаному берегу. «Песок — это хорошо», — прикинул лейтенант.

Втроем стояли, пристально всматривались в противоположный берег. Отсюда, судя по карте, до деревенской улицы, где притаились вражеские танки, метров двести.

Падал снег, и по-прежнему все тонуло во мраке. Даже если деревню осветить ракетами, прикидывал лейтенант, все равно стрельба не будет прицельной. С этой невеселой мыслью он вернулся к танку. Из окопа командира роты связался по телефону с артиллеристами. Командир батареи доложил, что он уже предупрежден комбатом. Ждет команды.

— Время?

— Через пять минут.

— Продолжительность?

— Четверть часа.

Под «музыку» беглого огня командир экипажа вывел свой танк на песчаный берег, и механик-водитель Кирин заглушил двигатель. Еще минуты три летели снаряды, раскатисто гремели взрывы. И снова наступило затишье. Немецкие танки не ответили ни единым выстрелом. Видимо, как и предполагал генерал Катуков, у танковой группы была более важная задача — прорваться в Москву.

— А теперь немножко разгрузимся, — сказал лейтенант. И танкисты осторожно сняли с брони ящики с боеприпасами и две бочки солярки. Всю эту дополнительную поклажу поместили в ровик.

Татарчук высказал было сомнение:

— Удастся ли воспользоваться?

Предстоящий бой для него был не первым. Редко воевал он в составе батальона, чаще — в составе роты, а на Московском направлении танки распределяли поштучно: на стрелковый батальон — танк. Так, бывало, начинали бой на сотом километре, а заканчивали на семидесятом. От батальона оставался в лучшем случае взвод, а от машины — ходовая часть. До сегодняшнего дня Татарчуку везло — за два месяца трижды выбирался из горящего танка. Любил утверждать, что веселей танкисту воевать не поодиночке. Есть кому выручить.

В предстоящем бою, как и в большинстве предыдущих, была надежда только на самих себя. Такая перспектива танкиста не радует.

Конечно, сомневался не один Татарчук. У Саблина на этот счет тоже имелось свое мнение, но он молчал. Промолчал и лейтенант Старых. От него, наводчика, будет зависеть, как долго они продержатся. А продержаться он был настроен как можно дольше, точнее, до победного часа.

Бой предстоял необычный. Лейтенант Старых попросил для себя скромную должность — наводчика. У каждого человека есть самолюбие. Было оно и у лейтенанта Старых. Как-никак он командовал ротой, взводом, экипажем. И вот теперь наводчик. Как офицер, он чувствовал себя неловко. В армии такое продвижение по службе в обычной, невоенной обстановке вызвало бы только насмешки.

Но это было начало декабря сорок первого года — самое тяжелое время войны, и настоящие коммунисты принимали те должности, где они могли трудиться с наибольшей пользой. Старых вступил в партию, как только началась война.

К утру снегопад приутих. Стало подмораживать. Из танка улетучилось последнее тепло. От брони веяло сухим холодом, который пробирал тело до костей.

Никто не спал, хотя командир разрешил вздремнуть наводчику и механику-водителю. В ответ лейтенант Старых мягко усмехнулся, усмешка получилась кроткой и снисходительной: какой уж тут сон, через час-полтора бой. Лучше поговорить с ребятами, перекинуться шуткой. Сон — это, пожалуй, прошлое…

Совсем недавно они еще не знали друг друга, а в эти минуты казалось, что дружат, по крайней мере, лет десять, а может, с детства.

Разговаривали тихо, словно боялись спугнуть тишину. Вспоминали довоенную жизнь, посматривая в сторону Нефедьева. Деревня лежала с наветренной стороны, и оттуда доносились громкие отрывистые голоса, переборы аккордеона, песня с непонятными словами, с незнакомой мелодией.

Для фашистов эта небольшая, зажатая лесом подмосковная деревня была уже тылом. И они отдыхали в теплых бревенчатых избах. Слабый ветер доносил запахи паленых перьев. Далеко за полночь стихли голоса. Видимо, фашистов одолел сон.

— Вот сейчас бы ударить! Было бы в самый раз, — рассуждали танкисты.

Заговорили о немцах. Лейтенант Гудзь вспомнил, что на эту тему он беседовал с Хориным еще в начале войны. И Хорин, как сейчас Саблин, отвечал на недоуменные вопросы командира взвода.

Татарчук среди немцев, взятых в плен, искал капиталистов и не нашел, Кирин видел трагедию Германии в страхе немецкого обывателя. Обыватель, чтоб сберечь свою шкуру, готов убивать каждого. У Саблина была еще надежда, что немцы не все плохие, где-то должны быть порядочные. Понятливей всех, как считал командир экипажа, был лейтенант Старых: побеждают, ненавидя врага.

Слушая товарищей, лейтенант Гудзь невольно думал: «Любопытно, кто они, те танкисты, которые завтра ринутся в Москву?»

Своя была правда у Саблина. Но сейчас, перед боем, она не годилась.

Забрезжил рассвет. Появились смутные очертания деревьев, крыш, заборов. И вот они, чужие, ненавистные танки, с короткими, как будто обрубленными, стволами, угловатыми крыльями, узкими гусеницами. У каждого слева на борту фара. Старые знакомые — T-III.

Лейтенант Гудзь про себя повторяет заученную еще в училище техническую характеристику:

«Немецкий танк — T-III. Принят на вооружение в 1937 году. Пушка — 50-миллиметровая. Масса — 23 тонны, скорость по шоссе — 56 километров в час, броня лобовая — 50 миллиметров, бортовая — 20. Экипаж — 5 человек. Проходимость по грязи и бездорожью недостаточная».

Деревня растянулась вдоль Волоколамского шоссе, в деревне — немцы. В стороне от Нефедьева в снежной дымке лейтенант вдруг заметил еще одну группу танков. Они казались каменными глыбами, принесенными не иначе как ледником. Гудзь успел сосчитать, вблизи — одиннадцать, в отдалении — семь, итого — восемнадцать.

— Начнем, пожалуй, — сказал он товарищам и неторопливо, по-хозяйски, будто дверь избы, закрыл за собой люк. В танке стало совсем темно, лишь крохотная лампочка синеватым светом выделяла шкалу прицела: при таком скудном освещении глаза наводчика лучше видели местность.

— Заряжай!

Саблин выполнил команду. Звонко щелкнул затвор полуавтомата-пушки. И снова напряженное ожидание. Время, казалось, остановилось. Слышалось только учащенное дыхание заряжающего, да каждый ощущал биение своего сердца.