Борис Яроцкий - На всех фронтах

Лейтенанту Старых шагать молча было невмоготу.

— Замечаешь, Павел, сплошная глина. Вроде и смотреть-то не на что. А все-таки своя, русская… Ты хоть Россию-то видел?

— Даже Красную площадь.

— Когда?

— Участвовал в параде.

Лейтенант Старых волновался, говорил отрывисто, словно торопился. «Ах, Ваня, Ваня», — ласково говорил про себя Павел, догадываясь: этот бывал в переделках. Солдат, если он очень хочет выиграть бой, не должен усомниться в командире, а командир, в свою очередь, — в экипаже.

Он, как семья, складывается не сразу. Чтоб узнать друг друга, нужно пуд соли съесть. Шестнадцать килограммов, шестнадцать тысяч граммов. Если разделить на дневную норму, получатся годы.

Хороша поговорка, да не для военного времени. За семь месяцев войны лейтенант Гудзь много раз бывал свидетелем, когда, честно делая свое солдатское дело, гибли экипажи, взводы, роты, батальоны. Оставшиеся в живых объединялись в новые экипажи и воевали дружно, как будто в течение всей службы ели из одного котелка, спали под одной шинелью.

Давно, еще в оборонительных боях на Украине, Павел однажды сказал капитану Хорину:

— Собрали трех танкистов — и уже экипаж. Загадка.

— Для нас, Паша, никакой загадки нет. Выросли мы при Советской власти.

Когда Павел Гудзь принял свой последний экипаж, оказалось, что товарищи, за исключением Иванова, уже воевали, познали горечь поражений и радость побед.

В ночь с пятого на шестое декабря тысяча девятьсот сорок первого года в батальоне был один экипаж КВ, собранный из оставшихся в живых танкистов. На опушке леса под высокими соснами стоял КВ. У костерка сидели танкисты, стучали ложками о котелки. Ели гречневую кашу.

Офицеры присели к огню, подождали, пока люди закончат ужин. А те, ужиная, расспрашивали, что передает Москва.

— Что… Надеется, выстоим, — скупо ответил Старых.

Танкисты согласно кивали. Это ясно. Непонятно было только присутствие бывшего командира экипажа. Все знали, что лейтенанта Старых отстранил от должности сам комбриг Катуков.

Случай был свежий. Комбриг приказал лейтенанту следовать в распоряжение полковника Белобородова, — на его дивизию наседали фашистские танки. По дороге танк лейтенанта Старых наткнулся на немецких автоматчиков. Немцев загнали в лес. А к Белобородову опоздали.

Люди достали кисеты. Закурили. Махорочный дым смешался с терпким запахом стрелявшего искрами костерка. Так бывало дома у Гудзя, в Стуфченцах, в колхозе «Двенадцатый жовтень», бригадир не спешил сразу после обеда поднимать людей, давал им возможность перекинуться словом-другим и тогда уже командовал: «Пора. Земля чекае».

— Становись!

Лейтенант Старых занял место в строю на правом фланге.

— Лейтенант Старых, — объяснил командир, — на время предстоящего боя назначается наводчиком.

— А я? — вырвалось у Иванова.

— Остаетесь в резерве.

Танкисты приняли это как должное: надо же лейтенанту Старых доказать, что он воевать умеет.

— После завтрашнего боя смените лейтенанта, — добавил Гудзь.

Иванов тихо ответил: «Есть». Его маленькое личико и по-детски наивные глаза словно говорили: лейтенант Старых — лучший наводчик, но зачем уступать, я тоже солдат, и мое место в танке.

Рядом с лейтенантом стоял высокий угловатый боец Кирин, за два дня знакомства Павел Гудзь убедился, что механик-водитель машину чувствует, солдат осмотрительный и неробкий. Про него Старых сказал: «Умеет увертываться от снарядов». В бою с таким механиком-водителем экипаж себя чувствует уверенно. Молчалив. О себе рассказывать не любит. Да и когда было? Иное дело стрелок-радист Татарчук. Разговорчив, даже чересчур. На каждый случай жизни есть у него анекдот. Если послушать, кем был до войны — не угадаешь: то ли металлургом, то ли бухгалтером, то ли сторожем. Из его слов получалось, перепробовал все профессии, но, оказалось, самая лучшая — пулеметчик и радист. За ним, по утверждению лейтенанта Старых, наблюдалась чертовщина: во время боя разговаривал с противником.

— По рации?

— Ни в коем случае, — отмахнулся Старых. — Работает пулеметом и беседует. Он верит в какую-то мистику.

— А что это?

— Да я и сам не знаю. Уточни на досуге. Может, секта какая.

Над Татарчуком, как заметил Павел, часто подтрунивал заряжающий Саблин, крупный, широколицый, с руками молотобойца. Боеприпасы в патронник он кидает играючи. Когда на коротких привалах слушал россказни Татарчука, ухмылялся. Татарчук и Саблин дополняли друг друга: когда они не вместе — в экипаже скучно. Обычно Саблин приставал к нему с расспросами:

— Слышь, Татарчук, закончится война, кем будешь?

— Комендантом города Мюнхена.

— Зачем?

— Там, говорят, пиво с сосисками…

Экипаж как экипаж. Обычный. Если б не вынужденный приказ Катукова, можно было рассчитывать на долгую фронтовую дружбу этих разных, но в чем-то похожих ребят.

Сейчас хотелось им рассказать, как он, лейтенант Гудзь, месяц назад участвовал в Москве на параде.

Он запомнил громаду Кремля и мраморные плиты Мавзолея почему-то белыми. Наверное, потому, что всю ночь накануне шел снег. Снег мельтешил, рябил, плыл кругами, как перед очнувшимся раненым незнакомая больничная палата. Раненый, конечно, мог быть в лучшем положении, закрыл глаза — и думай о доме, о друзьях.

В ту памятную ночь танкистам было не до сна. Казарма на Песчаной улице, где размещались участники парада, напоминала мастерскую заводского цеха. Во дворе, под окнами, своего часа ждала материальная часть батальона, начальником штаба которого был лейтенант Гудзь. Батальон именовался: восемьсот девятый отдельный танковый. Под стать отдельному батальону была материальная часть, которой позавидовал бы любой комбат Красной Армии. На вооружении батальон имел сорок машин разных марок. На параде предстояло показать КВ.

В ту предпарадную ночь танкисты находились под впечатлением речи Сталина. Верховный сказал то, о чем думал каждый: и на нашей улице будет праздник.

В своем воображении Павел представлял праздник почему-то на сельской улице, в родных Стуфченцах. По селу пройтись бы да на садок взглянуть через тын, увитый хмелем, — вот была бы радость…

Друг друга товарищи спрашивали: где Сталин произносил свою речь? Знали только, когда он говорил: в те вечерние часы небо Москвы было исполосовано прожекторами ПВО. Немецкие бомбардировщики пытались прорваться к Москве.

После короткой речи Сталина вслед за пешими батальонами на площадь вступили танки. Из верхнего люка лейтенант Гудзь видел заснеженную зубчатую стену, белый от снега Мавзолей и на трибуне небольшую группу одетых по-зимнему людей, среди них он глазами искал Сталина. Но снег валил густо, как дым. Из-за него трудно было рассмотреть лица, знакомые только по портретам. И все же снегопад радовал: он надежно прикрывал с неба Красную площадь.