Борис Яроцкий - На всех фронтах

Батальоны и полки выстроились в походные колонны. На предельной скорости по ровному, как лента, шоссе машины устремились к городу. За поворотом головной отряд наскочил на длинный обоз из армейских пароконных повозок.

Немцы, разомлевшие от зноя, в расстегнутых кителях, лежали на мешках, беспечно смотрели на приближающиеся сзади танки… Потом были колонны грузовых машин. Грузовики не успевали сворачивать в кюветы. И вот замелькали первые пригородные домики. На перекрестках уже висели немецкие указатели.

Поворот, еще поворот… Навстречу бежали столетние дубы Стрыйского парка. У самой дороги, на широкой площадке, где недавно по вечерам звенела медь духового оркестра, застыла огромная толпа людей. Перед толпой на открытой трибуне стояло несколько человек. Они были в сапогах, в галифе и почему-то в вышитых украинских сорочках.

Лейтенант Гудзь догадался: митинг. Танки быстро приближались к трибуне. С недоумением люди смотрели на них, видимо, ничего не понимая. В лучах заходящего солнца трудно было определить, чьи машины: советские или немецкие.

Те, кто находился на трибуне, все же определили. Их, в вышитых украинских сорочках, с трибуны сорвало как бурей. И еще лейтенант успел заметить, как меж толстых деревьев бежали солдаты в черных мундирах.

Вдогонку эсэсовцам ударил пулемет. Столетние дубы приняли на себя первые пули. Очередь пулемета послужила толпе командой. Люди не в пример эсэсовцам побежали не в лес, а к дороге. Лица людей излучали неожиданную радость.

А танки, высекая из брусчатки искры, вливались в древний город как лавина. Осталось сзади чернеющее окнами здание оперного театра. Стрельба усиливалась. Немцы пытались сопротивляться. Торопливо бил пулемет из смотрового окна собора святого Юра.

Свинцовый ливень поливал танковые роты. На танках были пехотинцы. Огнем из автоматов, не давая немцам высунуть голову, они секли окна и балконы.

— На соборе Юра цель. Пулемет. Подавить, — радировал Гудзь.

Его слушали все командиры танков. Струи трассирующих пуль, образуя реку огня, засыпали стены собора. Осталось справа разрушенное бомбами здание железнодорожного вокзала.

Лейтенант Гудзь вспомнил, как недавно дежурный по комендатуре объяснял ему дорогу в расположение тридцать второй танковой дивизии. Теперь в свете мигающего пламени тридцать вторая пробивалась сквозь занятый врагом город. Рев дизелей, торопливый стук пулеметов сотрясали старинные каменные дома.

Далеко за полночь все стихло. Так утихает летняя гроза, внезапно разразившаяся над знойным городом.

Тридцать вторая дивизия навязывала противнику жестокие бои. Немец злобствовал. Но советские танкисты стояли крепко и отходили только по приказу командира дивизии, отводя в тыл подбитые танки, увозя на закопченной броне раненых товарищей.

За четыре недели боев, как заметил лейтенант Гудзь, преобразился капитан Хорин (он это звание получил после первого боя). У рта обозначились глубокие морщины, отчего скулы, казалось, раздались, в глазах, сухих и красных, появился загадочный блеск. Такими, должно быть, выглядят глаза людей, движимых неукротимой ненавистью. Все обыденное, мелочное отброшено, все подчинено одному — убивать фашиста.

— Он будет ползти как черепаха, — энергично говорил Хорин и едко ухмылялся. Своим видом комбат показывал, что сейчас главное — на поле боя проявлять искусство. Бить как можно лучше и держаться как можно дольше.

Он хотел, чтобы товарищи его понимали. Его, конечно, понимали. Пожалуй, лучше других понимал комдив, полковник Пушкин.

В июле редко выдавались минуты затишья. Батальон Хорина — по существу, танковая рота, — как ферзь в шахматной игре, волею полковника Пушкина перебрасывался на самые опасные участки — на острие танковых клиньев противника. В дивизии батальон был на особом счету. Заприметили его и немцы. «Юнкерсы», словно воронье, все время висели над ним черными тенями.

Благодаря своим неуязвимым КВ батальон чувствовал себя хозяином. Это чувство вселял в людей капитан Хорин. Комбат приучал подчиненных считать.

— Без математики в бою делать нечего, — твердил он при каждом удобном случае.

Лейтенант Гудзь запомнил, что на войне Хорин отдавал предпочтение алгебре:

— Бойцу на пользу арифметика, командиру — алгебра. Бой есть решение в голове и на местности уравнения со многими неизвестными. Поэтому без алгебры никак нельзя.

Любил комбат математику. Однажды лейтенант Гудзь застал его за расчетами, вычислял он формулу приведения к нулю темпа наступления противника. По его формуле выходило, что, если навязывать бои из засад, выводя из строя танки, при существующем соотношении сил можно сбить темп с двадцати километров в сутки до пяти, а там подоспеют наши резервы.

— Каждый отвоеванный день — это четыре танка Харьковского завода, — прикидывал Хорин и, видя сомнение в глазах лейтенанта, уточнял: — Может, больше, может, меньше. Не в этом суть. Не дать немцу ехать, пусть идет пешком. Мы его как-никак спешиваем.

При этом комбат хитро подмигивал. Ну при чем тут математика, думал Гудзь. Подвезли бы вовремя боеприпасы — в танках осталось по три-четыре снаряда, забрали бы раненых — второй день лежат ребята на дне оврага, ожидая грузовика, почти каждая машина нуждается в ремонте — давно уже складом запчастей стали подбитые танки, доставили бы почту — каждый танкист ждет писем больше, чем передышки.

За каждой цифрой он видел своих товарищей, черные дымы горящих танков, слышал голос комбата Хорина:

— Паша, ты такие уравнения решаешь, какие не снились ни Абелю, ни Галуа, не говоря уж о Диофанте, был такой мудрый математик в древности.

— Я просто воюю, жгу танки, — отвечал лейтенант.

— Это и есть, Паша, алгебра. Наша, разумеется. После войны многое уточнят, пересчитают… Только чтоб за цифрами нас не забыли.

Опустошительными пожарами догорал июнь сорок первого. Дивизия, благополучно проскочив Львов и не потеряв ни одной машины, снова заняла свой участок фронта. Командарм дал танкистам возможность привести в порядок себя, технику и, конечно же, отдохнуть. Бойцы это заслужили. Так и сказал.

На горизонте зеленели садами знакомые с детства села, родные места лейтенанта Гудзя. Тоской по дому щемило сердце: завтра-послезавтра и эти места будут оставлены. Лейтенант не выдержал, обратился к капитану Егорову:

— Отсюда недалеко Сатанов. Если отпустите, к вечеру вернусь.

— У тебя там кто?

— Мать.

Пошли к комдиву. Полковник Пушкин распорядился выписать отпускной на одни сутки. Собрали отпускника скоро. Вещмешок нагрузили гостинцами: сахаром и консервами. Егоров приказал взять автомат и две «лимонки». Как-никак фронт был рядом. Кто-то предложил взять шашку — для форсу. Павел взял, памятуя, что еще в детстве мечтал пройтись родными Стуфченцами с кавалерийской шашкой на боку.