Борис Яроцкий - На всех фронтах

Начали с того, что отец вымылся в сияющей чистотой ванне.

— Ну как, батько, помылся? С легким паром!.. — встретил я его чистого и даже помолодевшего. Он явно был доволен, но ответил неожиданно:

— Та, якый там к бису пар!.. В ванне добре, а в бане краше…

По моей просьбе из столовой принесли два обеда прямо в кабинет.

— Для чого це, Митя? Шо мы, сами не могли сходить в столовку? — проворчал отец, когда вышла официантка.

— Не беспокойся, батько. Мне часто приносят сюда обед — работа не всегда позволяет спуститься в столовую. А сегодня такой случай… Официантки знают о нашей встрече и сами предложили выделить нам два обеда. Да и нам лучше здесь будет. Мы с тобой вдвоем, по-домашнему. Тем более что бутылка трофейного вина у меня давно уже стоит, все берег ее. Как знал, что встретимся. А помнишь, как мы с тобой в Саратове, на морозе?..

Вспомнив первую нашу встречу, я решил дознаться у отца, как он меня тогда нашел.

Отец согласился сразу. Он устроился поудобнее в мягком кожаном кресле и со всеми подробностями, как это он умел, поведал о своих похождениях в поисках моей полевой почты два года назад. Изложу об этом коротко.

…Было это так. Приехав в Саратов, отец, как и советовали ему военные, первым делом пошел в комендатуру. Предъявив дежурному военному коменданту свои документы, мое письмо с конвертом, где на обратном адресе была указана полевая почта, он просил помочь встретиться с сыном. Проверив документы, дежурный сказал, что не может ничем помочь. Отец просил, настаивал, говорил, что его специально отпустили из-под Сталинграда для встречи с сыном, которого не видел уже почти полтора года. Никакие просьбы и объяснения не помогли, ответ был один:

— Мы не можем вам сообщить адрес, товарищ!

Сильно расстроенный, отец вышел из комендатуры. На душе было «дуже погано, Митя», как он выразился, «хоть плачь». Медленно шел он по улице города и думал: «Как обидно возвращаться ни с чем. Где-то рядом Митя, а я должен уехать, не повидав его? Надо искать! Но как?.. Может, попробовать через почтальонов?..»

Отец пошел на городскую почту. Там стал объяснять каждому почтальону, что приехал к сыну, что вот у него письмо с обратным адресом, что сына скоро пошлют на фронт и он, отец, может его уже больше никогда не увидеть. Почтальоны терпеливо выслушивали, сочувственно кивали головами, но не больше.

Потеряв всякую надежду, отец написал мне письмо, где сообщал, что был в Саратове, искал меня, но, наверно, не судьба встретиться… Опустил письмо в почтовый ящик здесь же, на почте, и решил ждать до вечера. Чего ждать, и сам не знал… Он провел там еще несколько часов, не веря уже ни в какие чудеса. Почтальоны отправлялись на разноску писем и вновь возвращались, а отец все сидел.

— Меня знали уже все на почте, — рассказывал отец. — Некоторые, возвращаясь с разноски, говорили: «Что, отец? Все ждешь? Настойчивый!..»

Вот и еще раз вынули письма из почтового ящика и унесли на сортировку. Через некоторое время опять пошли почтальоны с сумками. Один из них, проходя мимо отца, тихо сказал:

— Следуй за мной, папаша!

— Меня от неожиданности даже в жар бросило, — вспоминал отец. — Хотелось сразу же побежать, но я должен был терпеть. Когда почтальон вышел на улицу, я поднялся и с трудом, сдерживая себя, не спеша пошел за ним. Идти пришлось недолго. Ты же, Митя, знаешь, ваша школа находилась в центре, недалеко от центральной почты. Почтальон вдруг нырнул в какую-то дверь в заборе, а я остался на улице и стал ждать. Минуты через две-три он уже вышел обратно и весело сказал: «Оставайся, папаша! Здесь твой сын!» А сам поспешил дальше. Ну а тут, на проходной, оказался в наряде твой товарищ, Толька Кобец…

…Отец, живя у меня, за три дня отдохнул, заметно посвежел. Были мы в гостях у Эмиля, сфотографировались втроем на память.

Но служба есть служба… Кончалось время краткосрочного отпуска отца. Да и его батальон должен был переезжать на новое место. Проводил я его в расположение части и там простился.

На этот раз мы с отцом верили, что расстаемся ненадолго…

Отступление… Нет ничего горше. Геннадий хорошо помнил слова: «Врага будем громить на его территории…» И вот фашистский кованый сапог уже топчет родную Кубанщину. Горько, ох как горько! Казаджиев оглядел свой стрелковый взвод: худенькие угловатые фигурки в мешковатых, не по росту, шинелишках, тонкие гусиные шеи, стриженые мальчишечьи затылки — подростки в военной форме, да и только… Лейтенанту от силы лет двадцать, остальные — недавно из-за школьных парт.

Наши войска уходили за Кубань. Переправа кипела от взрывов. Пылал Краснодар. Надо было осадить наседавшего врага. И взвод вчерашних десятиклассников принял бой на окраине станицы. С трехлинейками против танков и вооруженных автоматами гитлеровских выкормышей, искушенных в науке убивать. Простейший арифметический подсчет соотношения сил говорил: нет у обороняющихся шансов на успех, шансов выжить — тоже.

Но они сражались. Их редкие винтовочные выстрелы вылущивали вражескую пехоту, как семечки из подсолнуха. А когда танки, сминая турлучные хаты, вползли в станицу, в ход пошли бутылки с зажигательной смесью. Геннадий отходил вдоль изгороди, пятясь и не переставая стрелять. Он вогнал очередную обойму, и в это время его что-то больно ударило в грудь. Перед глазами все поплыло, непослушная, свинцовая винтовка вывалилась из рук.

Пуля пробила грудь насквозь, продырявив новенькую гимнастерку дважды: спереди и сзади. Неужели смерть? К горлу комком подкатила тошнота. Дальше все происходило точно в дыму. Прижав к ране индивидуальный пакет, Геннадий в полубессознании брел и брел, покуда не заметил оседланного коня, мирно щиплющего траву. Хотел взобраться на него и не смог. Тогда Казаджиев в бессилии опустился на землю, слезы сами побежали по щекам… Откуда-то из тумана выплыла немолодая уже женщина, взяла раненого под руки и довела до понтонной переправы. Кругом стоны, предсмертные хрипы, вой.

Едва он сошел с переправы на берег, рядом грохнул снаряд. Геннадий потерял сознание. Очнулся в копне прелого сена. Слабо подивился: жив… Кое-как доплелся до медпункта. Оттуда на трясучей крестьянской телеге, которая из бытия ввергала его в небытие и возвращала обратно, Казаджиев ни жив ни мертв добрался до госпиталя.

Замелькали белые больничные дни, похожие на бесконечно разматывающиеся бинты. Выздоровел. И поехал догонять войну, хлебать свою порцию лиха.

В городе, где стоял их запасной полк, частенько приезжали «покупатели» набирать пополнение. Кота в мешке никто, ясно, не хотел. Поэтому «торгующие» стороны вели обоюдные расспросы. Казаджиев все больше молчал, ему было все равно куда, лишь бы скорее. Этим, видно, он и приглянулся неразговорчивому лейтенанту, приехавшему за «товаром».