Дмитрий Губин - Въездное & (Не)Выездное

Я не был в Крыму 20 лет, мне все интересно. 20 лет назад я жил неподалеку от Симеиза, в псевдомавританском дворце Дюльбер: это там размещались последние Романовы до эвакуации на британском крейсере Marlborough. В 1994-м Крым являл собой руины империи: пошедшие трещинами ротонды, обваливающиеся балясины балюстрад, бедность, вода дважды в день по два часа, тишина и счастье, и местные жители в одинаковых костюмах Nike: результат выездной торговли по месту работы. Вместе с актером Половцевым мы вечером на прогулке покупали в одном шалмане бог знает кем завезенное недорогое французское вино (местную кислятину пить было нельзя) и горячие бутерброды. Половцев еще не играл в «Ментах». Хорошее было время.

Теперь, конечно, многое изменилось. В Симферополе меня селят в гостинице «Украiна», декорированной в жлоб-стиле, – том самом, который полыхает в хоромах бывшего украинского генпрокурора Пшенки, открытых к обозрению после победы Майдана. Золото, вензеля, мрамор, бархат, бомбошки. Но в номере – сиротская кроватка и отсутствие отопления, сплю в куртке. В меню из ресторана значится «Булка бутербродная 2 шт.».

– Понимаете, – очень мягко, как бы извиняясь, объясняет мне после завтрака человек из окружения премьер-министра, – отношение крымчан к Москве… как бы это сказать… уже не вполне то, что прежде. Вот скажите: почему Москва поставляет газ в Европу по 350 долларов, а Украине продает по 450? Это справедливо, да? Или вот резонанс вызвала встреча Путина с Януковичем – если вы помните, в Ливадийском дворце. Ну… как бы это сказать… Янукович приезжает на встречу, а Путина нет. Час нет, другой, – и выясняется, что Путин еще обедает в Кремле и неизвестно, когда прилетит. А потом с опозданием часов на восемь прилетает. И едет кататься на мотоциклах с байкерами. И только потом встречается с нашим президентом… Это имело нехороший эффект даже среди тех, кто хорошо относится к России. Но только на меня, пожалуйста, не ссылайтесь, ладно?

То, что число хорошо относящихся к России в Крыму снижается, мне уже известно. Данные социологов напечатаны в одной из местных газет. Почти половина за интеграцию с Европой. Поддерживающие таможенный союз с Россией в несильном, но меньшинстве. Вопрос «зачем вы нас унижаете?» носится в воздухе.

Европа Украину не унижает. А Польша даже раздает (без особой огласки) всем, имеющим хоть какой польский корешок, карточку поляка, дающую скидку на транспорт и на что-то еще. Куда тратятся деньги из российской программы помощи соотечественникам, не знает никто.

Я еду в Судак вместе с главредом газеты, опубликовавшей те самые данные. Он из Киева, где ему уютнее, чем в Крыму. Разница между киевлянами и крымчанами вообще очень чувствуется, но это разница не политическая, а эстетическая, между столицей и провинцией.

Впрочем, за полгода до поездки в Судак я был в Киеве, который потряс меня лицами, манерами, привычками и в целом обстановкой начала российских 1990-х. Во мне в Киеве видели богатого иностранца, и профессор, который проводил для меня экскурсию, неприятно юлил, то надуваясь гордостью, то заискивая. «Неприятно» – потому что так же и я вел себя с иностранцами в каком-нибудь 1990-м, не видя в них ровни себе, а в себе ровни им, а это ох как противно вспоминать. В Киеве все расчеты шли в долларах; на прием к российскому послу люди в поношенных костюмах шли с тем подобострастием, с каким ходят к послу американскому, а более чем крупный российский чиновник в еле сдерживаемой ярости вводил меня в курс местных дел: «Украина, …, до сих пор не определилась, каково ее место в мировой экономике! Они бы вообще хотели, …, ничего не делать, а стричь и Россию, и Европу в статусе транзитера! Но мы им быть страной-транзитером не позволим ни-ког-да!».

Я хотел спросить, почему Россия, превратившаяся в сырьевого поставщика Европы, не может позволить Украине быть страной-транзитером, но не спросил…

…Так вот, мы ехали в Судак по узкой, без разметки дороге. Машин было мало, в основном «жигули». Зарплата в 300 долларов здесь считалась завидной. Редактор рассказывал, что за поворотом будет львиный заповедник – местный миллиардер накупил львов, теперь это популярное место. А потом, без перехода, добавлял, что если Россия введет в Крым танки, то весь остров будет взят за день. И смотрел на меня с терпеливым удивлением:

– А вы лично думаете как? Россия себе Крым заберет?

Меня, если честно, начинала раздражать эта местная робость. Газета попутчика была пухлой, огромной, с текстами, написанными русским языком 1990-х – долго, скучно, без блеска. Но обо всем. Иными словами, на Украине была журналистика, но не было журналистов (вот почему, полагаю, там так популярны наши – Савик Шустер, Евгений Киселев). Но предъявлять претензии я не мог: в моей России еще были журналисты, но уже почти не было журналистики, ее место заняла пропаганда.

Раздражение возросло в новом санаторном корпусе. Это был спроектированный двоечником корпус, бессмысленный и неудобный, и такой же бессмысленный и неудобный был гигантских размеров номер. Я как-то жил в Хельсинки в квартире, оборудованной специально для Брежнева: те же идиотские гигантские размеры. От спальни до туалета бежать надо было чуть ли не стометровку. Бедный Леонид Ильич, боюсь, не всегда успевал…

А потом повезли в Новый Свет, на завод шампанских вин, основанный князем Голицыным – и лучше бы я не ездил. Территория там была покрыта продуктом творчества рабочих масс – всякими елочками-пальмочками из пустых бутылок и транспарантами с изречениями типа «Лев Сергеевич молодец, оставил славы нам венец! Китаева Л.Н., рабочая цеха № 1». В подвале, под фальшивящую скрипку, началась дегустация. Пить то, что они называли шампанским, было нельзя. Возможно, это понимала и Китаева Л.Н.: большинство сортов разбодяживалось сахаром до потери вкуса. Киевляне за моим столиком попросили принести дегустационное ведерко – выливать невыпитое. «У нас всегда пьют до дна, по-иному невозможно!» – обиделась церемониймейстер. По территории завода в обнимку бродили тетки неопределенного возраста, но определенно из русской глубинки, и пели песни. Они свое сладенькое отдегустировали до дна – и были счастливы.

Я долго после этого не мог уснуть – потому, что привык ложиться далеко за полночь, а тут тьма упала мгновенно, и сразу исчезло все. К восьми вечера не работали бар, спортзал, вообще ничего. Набережная, вся в свежеотполированном граните, была пуста, а кафе закрыты: не сезон. Из открытого ресторанчика доносилась лезгинка. На вершине горы светилась Генуэзская крепость, а по другую сторону укрывался мглой мыс туманный Меганом, про который я в советское время читал у перепечатанного в четыре копирки репрессированного поэта Мандельштама. Сейчас в Крыму мне была противна моя спесь, но я ничего не мог с собою поделать, – и вот ворочался в наказание.