Дмитрий Быков - Пушкинский лицей – русская педагогическая мечта

Затем состоялся знаменитый обед. Бульон с пирожками, который описывал Пущин, его все помнили… Затем произошел эпизод, за который Корнилов и получил кличку «Месье». Императрица спросила его, хорош ли суп. Корнилов был потрясен, смешался, отвечал «oui, monsieur» и кличка прилепилась надолго. Завершили праздник, как они вспоминали, снежками. Вот это, повторю, первая составляющая русской педагогической утопии: ее властное происхождение. Вот хоть и не учатся с нами братья царя Константин и Николай, но суп-то с их стола! И авторитет власти, желающей изменить отечество, стоит за этим. Напоминалось, что растет новая властная элита, для них будут готовые первые государственные места…Хотя в реальности одним достанется каторга, другим ранняя смерть, третьим опала.

Вторая составляющая этой утопии кажется мне исключительно важной, самой принципиальной: лицей – это мужская жизнь. Дело в том, что мужественный, воинский, идеологически-аскетичный характер этого учебного заведения предопределил ту высочайшую степень ответственности, невротизации, которая там есть. Не может быть по-настоящему строгим и аскетическим воспитание в смешанном учебном заведении. Поэтому в русском Хогвартсе Гермионе нет места.Почему? Мне приходится отвечать интуитивно. Ведь традиционно секс в России является отдельной утопией, убежищем от государства, в чем-то противопоставлением ему. А для государственных дел элита должна воспитываться отдельно от женщин. (Пусть женщины для государственной элиты воспитываются в своем, отдельном монастыре). Правда в сталинскую эпоху раздельное воспитание было воспитанием наседок или невротизированных мужчин-одиночек.

Атмосфера мужской школы, по-британски закрытой, с ее строгостью, вечными разговорами о девочках и недопущением к ним, с мечтами, с больным воображением – все это инструменты той невротизации, с которой выросли лицеисты. Лицей – мужской монастырь, где у каждого своя комната, где неизбежно возникают шалости с фрейлинами. Как, например, история с Пушкиным – он обнял престарелую старшую фрейлину, думая обнять молодую… Государь выразил Энгельгардту резкое недовольство происшедшим, мол, «твои бегают трясти яблоки из моего сада, это еще можно стерпеть, но тискать моих фрейлин! С этим смириться уже невозможно!». Энгельгардт сумел Пушкина защитить, объяснив, что Пушкин хотел обнять служанку, молодой, мол, глупый. На что царь, в конце концов, улыбнулся и сказал: «Ладно-ладно, будем считать, что старуха в восторге от его ошибки».

Именно это мужское общение, стремление к недозволенному, мысли, богатое воображение создало невротиков. Не как у англичан, конечно, где в мужских школах традиционное мужеложство. В российском обществе это как раз порицалось. У Пушкина много гомофобных эпиграмм. Но напряженная атмосфера, излишние строгости режима на фоне страстного стремления к свободе и блеску и привели лицеистов к стремительной карьере. Хотя надо сказать, что почти никто из лицеистов не был счастлив в личной жизни. Кроме несчастного Дельвига, который страстно любил жену. Но он-то менее всех был подвержен эротическому психозу. Ему кроме лени и выдумывания абсолютно правдоподобных небылиц ничего не было нужно. Остальные же в браке не были счастливы. С другой стороны, люди не скованные семейными узами, легко к ним относящиеся, как раз и могут двигать историю вперед (Пущин, например, имел дочь от крещеной бурятки, любил и заботился о них, но о женитьбе не помышлял).

Третья очень важная составляющая русской педагогической утопии состоит в том, что русский человек должен быть занят постоянно.Любой момент, когда он НЕ занят, когда он свободен, используется для отлынивания от деятельности, и это развращение ума. Надо постоянно работать, постоянно себя совершенствовать. Это как велосипед – если он не едет, он падает.

До 1932 года в лицее не было понятия «каникулы». Да и зачем они собственно? К услугам лицеистов был великолепный Царскосельский сад, вся жизнь царского двора, проходящая перед ними… Александр в память бабушки сделал Царскосельский дворец самым престижным местом Петербурга, а может и всей Европы. Зачем каникулы? О том, что каникул не будет и в течение шести лет они не увидят своих близких, лицеисты и их родные узнали только в первый месяц обучения. Когда об этом сказал Малиновский, начались рыдания! Представить себе никто не мог, что шесть лет они не будут покидать эти стены. А между тем, потом эти шесть лет они вспоминали как время наибольшего счастья. Почему? Мы всегда испытываем счастье не тогда, когда больше подарков судьбы, а когда испытываем наибольшее напряжение, наиболее сильные эмоциональные перепады.

В этом замкнутом сообществе – а Россия всегда создает замкнутые сообщества – действительно кипели чувства. Полная изоляция от внешнего мира, от пошлости современности нарушалась только в 1812 году. Тогда лицеисты со слезами, с понятной для закрытого учебного заведения экзальтацией провожали офицеров на войну. Ощущение счастья от контакта с внешним миром было очень кратковременным и эфемерным. Для лицея приезд родных, приезд родителей (только по праздникам) всегда был грандиозным событием. Мы привыкли считать, что в детстве у Пушкина не было семьи. А может, и прекрасно, что он не был ею обременен. Он вырос без родительского ока. Кстати, в той самой пушкинской Записке «О народном воспитании» сказано, что нет ничего хуже домашнего воспитания. Что дома дети видят только «произвол в отношении рабов», и это главное, что они могут увидеть в семьях. Идеальное же воспитание, пишет Пушкин, именно вне семьи в закрытом сообществе.

Потом эта педагогическая утопия была подхвачена Стругацкими, у которых тоже детей воспитывают, изъяв из семьи. Как же так? Мы привыкли, что дети тут с нами, и вдруг нашу кровиночку куда-то забирают! Каково домашнему ребенку в чужой закрытой среде? И действительно, в лицее не всем было хорошо. Лицей – это место жёсткого воспитания. Бедный Кюхля, герой «кюхлериады», несчастный адресат бесчисленных эпиграмм и карикатур! Кюхля был непоправимо надломлен именно лицеем. Да, собственно, никому особо там не было хорошо. Пушкина дразнили и доводили этим до бешенства. Горчакову тоже доставалось, и именно тогда он выковал в себе дипломатическую стойкость. Сильный Данзас по кличке Медведь да толстый «Большой Жанно» – увалень Пущин – только они могли постоять за себя. Данзас до 70 лет не давал спуску обидчикам, недаром Пушкин взял его в секунданты, да и понятие чести у него было высоким. Остальные переживали в лицее нелегкие времена. Комовский по кличке «Лисичка» или «Смола», умевший приклеиться к сильному, Илличевский, получивший славу сластены и подхалима, нелегко было Матюшкину, которого дразнили «плавать хочу» – его тянуло в море и ничего больше его не занимало. Всем приходилось проходить через все эти сложности.