Дмитрий Быков - Непрощенная Ахматова

Поэзия должна быть бесстыдна, и страдания здесь совершенно не при чем. Боюсь, что и женщина должна быть бесстыдна. Иначе неинтересно.

– Если бы Ахматова не была так красива, были бы ее стихи такими?

– Ну, кто сказал, что она была красива? Она вовсе не была красива.

Лев Шилов принес ей послушать обнаруженные им записи 1922 года, записи, по-моему, великолепные, где четыре стихотворения, но еще слышно настоящий, не поздний, не старческий ахматовский голос, не этот ужасный скрип:

Нет, вот этого там нет. А там прекрасный, высокий, еще не испорченный многолетним курением женский голос:

Он на катушечном магнитофоне привез ей это. Она прослушала молча. Он спросил: «Ну как?» Она посмотрела и сказала: «Ничего, что-то было…»

ЧТО-ТО было, понимаете? В это время, когда она надписывала, скажем, Анне Саакянц одну из своих карточек и сказала: «Видно, что в этой даме что-то было…» Да, что-то было.

Сказать, что она была красавицей, никоим образом нельзя. Есть замечательный мемуар Срезневской, где она пишет: «Про Аню говорили: “Какая эта Ахматова интересная!“ Очень интересная, да. Красавица в обычном смысле? Нет, конечно. Но если даже самая некрасивая женщина начнет себя вести как Ахматова, ей гарантированы толпы поклонников. Любой может попробовать.

– Каково было отношение Цветаевой к Ахматовой?

– Это вопрос слишком известный, чтобы о нем говорить. Он тоже очень двойственный, к сожалению. И само отношение двойственное.

Цветаева удивительным образом воплощает другую женскую душу: германскую такую, несколько спартанскую, несколько мальчишескую, замешанную на крайнем высокомерии и крайнем самомнении, и при этом – на щедрой саморастрате, самоотдаче, удивительном даре дружбы. Но у Цветаевой была одна склонность, которой совсем нет у Ахматовой. Именно поэтому, пожалуй, Ахматовой можно рассказать о себе все, вот сидишь с такой женщиной в поезде и можешь рассказать ей все о себе, как на исповеди, а с Цветаевой не так.

Цветаева могла любить только взаимно, только если она чувствовала отзыв. Если она отзыва не чувствовала, там все гасло мгновенно. Это, может быть, самонадеянное заявление, но проследите историю ее дружб, романов: если не было отзыва – все погибало. Она могла существовать только в атмосфере преклонения, влюбленности.

Ахматовой это совсем не нужно. Более того, в случае Ахматовой мужчина как-то излишен. Нам бы пострадать… Она поэтому влюблялась главным образом в людей, которые ничем прекрасным не остались в истории: Борис Анреп, который вызвал у нее самую большую любовь, или Артур Лурье. А, скажем, с Гумилевым – были прохладные отношения, с Шилейко и вовсе очень короткие, а с Николаем Пуниным, действительно выдающимся, гениальным искусствоведом и эстетом, только два года были какие-то отношения, а дальше унылое приживальчество в Фонтанном доме. Зато в Гаршина, патологоанатома, ничем решительно не знаменитого, потом, к тому же, сошедшего с ума, она влюблена была до того, что даже Победа не отменила ее горечи и отчаяния после возвращения из Ташкента:

«Если б знала, чему навстречу, обгоняя солнце, летела…» Потом она, правда, приписала туда две другие строчки:

Ясно, что она летела навстречу самому страшному разочарованию, она летела из Ташкента в полном ощущении, что Гаршин ее встретит и отвезет к себе домой. А он встретил и сказал, что ему явился призрак покойной жены и запретил жениться. После чего Ахматова пережила самый тяжелый любовный удар за всю свою жизнь.

То, что Анне Андреевне действительно были нужны люди, не слишком равные ей по интеллекту, люди, не слишком равные ей по таланту, по-моему, очевидно. Ее притягивала пустота. Более того, отношение Цветаевой к мужчине – это всегда отношение к равному, к брату. Секс воспринимается как тягостная обязанность, типа – ну давайте уж, мы это сделаем, раз так положено, и быстрей об этом забудем и будем опять воспарять. У Ахматовой совершенно не так.

Цветаевой необходимо, чтобы было в кого влюбиться. Все возлюбленные Цветаевой были чрезвычайно яркими типажами, чрезвычайно интересными, начиная с Сергея Эфрона с его львиным романтическим характером и кончая Арсением Тарковским. Мужчины Ахматовой как раз деликатно самоустранились, их почти не видно. И по большому счету совершенно неважно, кому написаны эти стихи.

– Если вам известны работы Жолковского, не могли бы вы высказаться по их поводу?

– Мне они известны, и я вообще все очень люблю, что делает Жолковский, и самого Жолковского. У меня есть давнее прочное убеждение, что (я, кстати, многократно ему об этом говорил, в том числе и печатно) в случае ахматоборчества к незаурядному научному темпераменту Александра Константиновича примешивается мужской. Здесь он так по-мужски восхищается этим объектом, что прекрасно видит его женские манипулятивные стратегии, которые действительно отчасти сродни манипулятивным стратегиям, страшно сказать, Советского Союза.

Он совершенно точно говорит, что ахматовская пропаганда, ахматовский кружок, ахматовская секта часто прибегает к советским стратегиям. Но ведь это действительно было у Советского Союза: мы самые нищие, мы самые, может быть, безобразные, у нас не очень хорошо с промышленностью, но мы самые духовные и строим новый мир! И вы нас будете любить такими, потому что мы вам всем озаряем дорогу. Это советская, очень тоталитарная идеологема, первые да будут последними.

Мне кажется, что в своих ахматоборческих работах Жолковский демонстрирует самый реаниматорский подход: он пишет об Ахматовой с чисто мужским негодованием, и это делает ее живее всех живых. Поэтому я очень приветствую эти работы, не говоря уже о том, что текст, посвященный стихотворению «Просыпаться на рассвете…» – вообще, по-моему, лучшее, что было об Ахматовой за последнее время написано.

– Вы упомянули в прошлой лекции гибель Пушкина как результат заговора двух конкретных гомосексуалистов. Существенно ли это?

– Я думаю, что существенно, потому что… Кстати, Ахматова считала этот заговор реальным, и не в последнюю очередь безнравственность Дантеса для нее зиждилась и на этом основании. Ахматова вообще, к сожалению, не жаловала уранистов, начиная с Кузмина. Но, правда, не за это. С Кузминым была немного другая история. Я согласен с Александром Александровым, который в своей биографии Кузмина, незаконченной, к сожалению, пишет, что тут была еще и очень сильная профессиональная ревность. Я не вижу ровно никаких оснований, по которым можно было бы сказать о Кузмине: «Перед ним самый черный грешник – воплощенная благодать». Михаил Алексеевич был очень нравственный человек, по-моему, и, в общем, хороший.