Юрий Дьяков - У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы

В России в сфере национальной политики «правили бал» импровизация и амбиции. Ответственная международная экспертиза этой сферы преобразований не была обеспечена: ситуация казалась уникальной и слишком деликатной для внешних советов. К тому же среди западных специалистов слишком привлекательными были формула «распадающейся империи» и искус закрепления победы либерализма через новые самоопределения. Мало кто из западных экспертов осмеливался высказываться по поводу опасностей растущего периферийного национализма в России, хотя почти все они жестко осуждали аналогичные явления в других постсоветских государствах, связывая их с деятельностью, так называемых пророссийских сил.

В Российской Федерации разработкой и осуществлением национальной политики занялись по преимуществу политики, а не ученые. Именно они столкнулись с неожиданным «парадом суверенитетов» и жестким торгом со стороны автономных республик за рассредоточение полномочий центральной власти в свою пользу. В свою очередь, в тот момент российское руководство во главе с Б. Ельциным делало им политические уступки, ибо исключительно желало укрепить собственную власть.

Именно поэтому и были предприняты конкретные шаги в сфере национальной политики, которые являлись более чем спорными с точки зрения утверждения в стране демократического порядка. В частности, преобразование автономных областей в республики (Адыгея, Горный Алтай, Карачаево-Черкесия и Хакасия) на территориях, где большинство жителей составляли русские, было сделано чисто по советской модели.

В 1991–1992 гг. наибольшую активность в сфере регулирования взаимоотношений Центра и республик проявлял Верховный Совет, в том числе его Палата национальностей. Это было связано с тем, что в его состав вошло большое число неноменклатурных этнолидеров, а также ряд активистов радикальных националистических движений.

Именно тогда, в апреле 1991 г., был принят закон «О реабилитации репрессированных народов», который хотя и исходил из благородных демократических порывов, но по своей идеологии остался ущербным и конфликтогенным. Закон сочиняли и лоббировали либо малосведущие в этнических и правовых материях люди, либо отчаянные активисты, которые использовали болезненную память народов и воспаляющую риторику для собственного политического утверждения. Закон пытался «примирить прошлое» за счет новых территориальных манипуляций. При этом никак не учитывался социальный статус граждан, который у многих представителей репрессированных народов был не ниже, а в ряде аспектов (жилье, материальный доход, образование) даже выше, чем у других групп местного населения. Закон не учитывал изменившуюся за послевоенные десятилетия демографическую, экономическую и политическую ситуацию на местах, не говоря о реальных возможностях государства в осуществлении провозглашенных компенсаций.

Энтузиасты «исправления» прошлого были и в президентских структурах, откуда, кстати, весной 1992 г. поступили в Верховный Совет законопроекты о разделе Чечено-Ингушетии и Карачаево-Черкесии. Еще раньше состоялась зафиксированная официальным документом договоренность Б. Ельцина с Г. Колем о воссоздании Республики немцев Поволжья (именно так, с заглавной буквы, как состоявшееся государственное образование, было записано в тексте документа) на территории, где проживало не более 2 % российских немцев и куда они особенно не стремились.

Наиболее значительными свершениями бывшего Верховного Совета стали выработка Федеративного договора, подписанного в Кремле 31 марта 1992 г., и разработка «Концепции государственной программы национального возрождения народов Российской Федерации», которая в ее окончательном виде так и не была официально утверждена. Первый документ относится больше к сфере фундаментальных положений системы взаимоотношений Центра и субъектов Федерации, хотя, на деле, республики предпочли отдельный вариант договора (две из них – Татарстан и Чечено-Ингушетия не подписали договор вообще, а одна – Башкирия подписала с особым протоколом-приложением). Федеративный договор, как представляется, стал, прежде всего, важным политическим актом, снявшим нарастающее напряжение внутри государства. Для нас же в данном случае более интересен вариант договора с республиками, который имел непосредственное отношение к выработке доктринальных основ национальной политики.

Важнейшей чертой этого документа было то, что он как бы вводил в правовое русло то «низовое» творчество, которое отразилось в текстах принятых в республиках деклараций о суверенитете, где наряду с полезными новациями содержались формулировки, противоречащие действующей конституции. Федеративный договор вместе с тем подтверждал принцип делегирования властных полномочий, тем самым признавая, что власть рождается снизу. Для многоэтничного Российского государства это имело особое значение. В равной мере немаловажен был факт подтверждения более высокого статуса республик с элементами государственности: собственные конституции, законы, парламенты, верховные суды, символика. Господствующая доктрина интерпретировала этот более высокий статус по сравнению с другими субъектами Федерации исключительно этническим фактором: республики – это национально-государственные образования в отличие от других двух типов субъектов Федерации – административно-территориальных (округов). Именно так комментировал Р. Абдулатипов текст Федеративного договора, несмотря на то, что из конституционного языка уже исчезла эта малопонятная типология [6]. Скорее, были инерция мышления и уступка республиканскому национализму, базировавшемуся на метафоре «национальной государственности». Аналогичной терминологией продолжал, кстати, пользоваться и министр по делам национальностей С. Шахрай, хотя, как юрист, он в принципиально важных случаях (выработка текста Конституции, указов Президента) занимал гораздо более аккуратную позицию (если не считать его вклада в легитимизацию казачества).

Что касается «Программы национального возрождения», разработанной в Совете национальностей с широким участием ученых-специалистов, то этот документ содержал довольно много полезных положений, особенно в социально-экономической, демографической и культурно-языковой сферах. Но и он в своей концептуальной основе оставался архаичным и противоречивым [7]. «Уши» тривиального этнонационализма «торчали» уже в самом понятии «национального возрождения народов», особенно, если вспомнить о советском режиме, вкладывавшем «огромные ресурсы» в конструирование этнонаций и поддержку этнических культур. Документ узурпировал такие ключевые общегражданские понятия, как «национальная культура», «национальные интересы», исключительно в пользу этнических общностей, повторял старые советские «клише», например, «национальное образование», даже вводил такие несуразные категории, как «национальные интересы народов», «национальные реалии». Но главное – документ был пронизан алармистской риторикой, неадекватно оценивавшей относительно благоприятное (насколько это позволял общий уровень развития всего государства) состояние этнических культур, носителям которой в гораздо большей степени требовалась социальная мобилизация, а не «национальное возрождение», а тем более этнический партикуляризм.