Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Нам еще долго будет угрожать возвращение в XX век со всеми его тоталитарными прелестями. У власти сейчас находятся люди (молодые, энергичные, амбициозные), для которых конец 70‑х и начало 80‑х – время выдвижения в карьеру, доброе время, хорошее время, когда Империя уже тряслась на глиняных ногах, но еще так много им обещала, и гимн этой империи вызывал у них (тогда еще совсем молодых и очень серьезных) самые достойные чувства. Это мы, шести десятники, – задыхались в атмосфере лжи и несвободы, а они – о, они были полны энтузиазма и воодушевлены открывающимися перед ними перспективами. Они воспринимают наше недавнее прошлое совсем не так, как мы, шестидесятники, и для них возвращение туда отнюдь не означало бы катастрофу и беду. Они вполне способны рассматривать такой регресс как классическое ленинское отступление – шаг назад для того, чтобы впоследствии совершить скачок вперед. Остается надеяться только, что здравого смысла хватит понять, что такой шаг назад на самом деле это шаг в яму, из которой снова придется выбираться так же мучительно, как в конце восьмидесятых. Но угроза остается, и будет оставаться до тех пор, пока к власти не придет следующее поколение – тех, кто родился в 70‑х и никогда не принимал «причастия буйвола».

– И два совсем простых вопроса, Борис Натанович, подводящих итог всему сказанному, всей «математике грез»: есть ли будущее у будущего?

– Да. В пределах миллиарда лет.

– Когда мы (Россия) будем жить по-человечески?

– Через два-три поколения. В середине века, скажем. Согласны?

« Что бы я ни делал, я должен делать это с любовью. Даже если играю убийцу. Чтобы играть достоверно, я должен его любить. Обаяние необходимо. Я должен быть, как ни странно, обаятельным – для еще большей ненависти зрителей к моему персонажу. Сладкий яд сильнее горького ».

– Виктор, поскольку все начинается в детстве, с него и начнем. Скажите, какие сказки Вы любили в детстве: волшебные, бытовые, сатирические, страшные?

– Те, которые приносили человеку богатство без труда. До сих пор помню сказку про камень, под которым была нора, а в норе – клад. Ты мог в эту нору залезть и взять все, что унесешь. Но при этом должен быть голым. А много ли можно унести, когда при тебе нет карманов? Но мне нравилась эта хитрость, этот приказ о перевоплощении (человек голый ведь совсем не тот, что одетый).

В сказках ко всем героям я относился, как к живым людям. Будь то пушкинская «Мертвая царевна» или сказка про сестрицу Аленушку и братца Иванушку, или «Гуси-лебеди».

Я верил в молочные реки и кисельные берега. В школе, когда нам предложили написать сочинение о своих фантазиях (может быть, тема – не от очень сытной жизни), я придумал фонтаны из газированной воды, дожди из леденцов, шоколадные статуэтки в аллее парка, где можно было остановиться и откусить у статуи палец.

– А страсть к перевоплощению в детстве в чем-то сказывалась – в желании передразнить или обмануть, например?

– Конечно. Мне кажется, дразниться – вообще удел детства. От этого получаешь удовольствие и доставляешь его другим. Особенно взрослым. Ребенок тщеславен и умен. Мы и хитрили, и обманывали. А уж как разыгрывали! Я разыгрывал, когда мне было четыре года.

В то же время я был страшный фантазер и мечтатель. Помню театр марионеток, который привозили в детский сад, устанавливали картонно-тряпочный короб и на веревочках разыгрывали за 20 копеек спектакль. Я не видел этих веревочек и верил, что человечки – живые, а веревочки только для того, чтобы нас обмануть, будто это – куклы.

– Кто-нибудь углядел в детстве ваш дар?

– Взрослые говорили: «Ой, Витька, быть тебе артистом!» Это меня очень подогревало. Мне казалось, они угадывали мои желания. Хотя откуда они у меня, сам не знаю. У меня не было ни библиотеки, ни музыкальных инструментов. Дом был бедный. Телевизор-то, «Волхов-Б» за 160 рублей, появился, когда мне было уже за пятнадцать.

– А семья была большая?

– Мать, отец и трое детей. По тем временам – нормально. Но жили бедно. Родители не умели наживать, у нас всегда были долги. У меня были брат и сестра. Сестренка и сейчас жива, я ее очень оберегаю, стараюсь ей быть и отцом, и братом. А вообще в семье были очень трудные отношения. Мне даже себе это трудно объяснить. Мать меня не особенно любила, не особенно жаловала и вся родня. Мои глаза всегда глядели в другую, чем у всех близких, сторону.

Я все время что-то выдумывал, что им казалось нелепым. Даже когда поступал в театральный институт, они отнеслись презрительно. Отец поспокойнее, понежнее. Он у меня вообще был тихий человек и больше других меня любил. А мать говорила: «Куда лезешь? Кому ты там нужен? Давай уж на фабрику – это наш уровень, наша территория».

– Они были фабричными людьми?

– Фабричные. Мать – ткачиха, отец – чистильщик машин. А я всю жизнь наводил в доме марафет, порядок. Мне казалось, что именно в чистоте – богатство быта. Если нет серванта – надо облагородить буфет, чтобы выглядел дорого. Я и кусочки хлеба заворачивал в фантики от чужих конфет, чтобы представить: это – мои шоколадки. В этом и есть богатство нищеты – фантазия, желание устроить вокруг себя красивую жизнью.

Марки и спичечные коробки я не собирал, это мне было неинтересно. Но собирал фантики, газетные кадры из фильмов. А если попадался журнал «Советский экран» – это был огромный капитал.

– Виктор, есть ли у актеров момент стыда при переходе в другой образ?

– А как же! Только наступает он у всех в разное время. У меня этот рубикон стыдливости, когда надо раздеться и войти в другую историю, в другую биографию, в другую шкуру, возник в счастливый период – у Петра Фоменко. После института он взял меня в Театр Комедии. Именно он меня раздел. И сделал это тонко, изящно и мудро… Он меня оголил, а я стыда почти и не почувствовал. Еще в армии, когда мечтал стать актером, я говорил: «Да я готов хоть в порнографическом ателье сняться, если это нужно, чтобы поступить в театральный вуз». В дембельском альбоме мой друг Цыганков написал мне: «Виктор, чтобы стать актером, не обязательно фотографироваться в порнографическом ателье». Он не понимал, что я имел в виду не порнуху, не голое тело, а то, что готов продать душу дьяволу ради этой профессии. Ведь мне все время внушалось: актерство – это грех, разврат, блядство, наркомания, порочный образ жизни. Я в это, правда, мало верил, потому что думал: «Да, я хочу стать актером, но я ведь – не порочный». Ничего, думаю, посмотрим, поглядим: не понравится – сбежим. И попал в руки Петра Фоменко. Он меня раздел, но мне не понадобилось фотографироваться для порно. Хотя стыд, бесстыдность, в хорошем смысле, я почувствовал.