Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Хороший звонок. Я даже не знал, что есть у нас ресторан «Париж». Видите, как меняются эпохи. А ведь когда-то Невский был наш целиком. Утро, когда были гонорары, начиналось с сосисочной мясокомбината, у площади Восстания. Пили пиво. Там нас всегда встречал ханыга, весь рваный, мятый, под мышкой у него книга «Как закалялась сталь». Сосисочная открывалась с восьми утра. А дальше, уже приведя себя в порядок, мы шли в кафе «Ленинград». На углу улицы Маяковского. Там, где сейчас какие-то «Кентукки», «Чикины». Это было место сбора. Там уже чистота, прохлада, кафель, рисовая кашка, молоко. Мы вели такую джентльменскую жизнь. А дальше уже друзья ждали в ресторане ВТО. Потом, что же… «Кавказский». Но он у нас считался второразрядным рестораном. Там только жрали и пили, а не веселились. После «Кавказского» надо было идти обедать либо в «Европейскую», либо в «Восточный», либо в «Асторию». То есть пройти сквозь Невский, посещая каждый пункт и везде встречая друзей, ничего не стоило.

– Буквально ничего? Ведь все вы были молодые, беспризорные литераторы.

– Да. Но ощущение праздника осталось. Откуда были деньги? Такое ощущение, что кто-то всегда угощал. Можно было прийти без денег и попасть на дружеский сабантуй. Но то, что это оборвалось, тоже хорошо. И хорошо, что Довлатов уехал в Америку, а я в Купчино. А то так бы мы и застряли в этом сомнительном счастье навсегда.

– Но время-то было разное. Были, например, диссиденты. Люди примерно вашего возраста и, наверное, участники общих больших тусовок. Какое к ним было отношение?

– Сразу было понятно, что у литературы большая власть и больше в ней ярких людей. Мало кто помнит революционного поэта, но все знают «серебряный век». Ясно было, что именно в литературе идет раздача «слонов». Мне важнее было утвердиться в литературе, чем бороться с чиновником, которого я в глаза не видел.

В нашей компании был человек, который через три месяца должен был умереть. И он, и мы об этом знали. И он эти три месяца истратил на то, чтобы ходить с нами. Общаться литературно. Он знал, что гуща жизни здесь, а не где-то там, на политических баррикадах. Любую эпоху можно использовать в чем-то положительном.

– Как чемодан с горохом?

– Да. Бывало, хожу по улицам, такой неприкаянный и одинокий, людей на улицах нет. И вдруг вижу – райком комсомола. Захожу. Мне тут же дают командировку. Так я и жил. Приезжаю, например, в Лодейное Поле. Ставлю штампы: «приезд-уезд». И продолжаю жить дома на эти деньги. Однажды, помню, так бурно изучал жизнь, что деньги кончились, а командировка еще длилась. Пришел в райком. «Как, ты разве не в Лодейном Поле?» – «Нет, – говорю, – но хотел бы еще не быть и в Выборге одновременно». – «Ну, негодяй!» И выдали мне командировку в Выборг. Так что я был сразу в двух командировках Или, скорее, в трех. Если иметь в виду дом.

А что книги выходили раз в пять лет, что пытались прерывать мое существование…Это тоже, конечно, запечатлелось, но не ярко. Какой-нибудь инструктор называл твою книгу в ряду тех, что не соответствуют духу времени. И я в этот список попадал. Потом шли пьянствовать и забывали. А может быть, надо было очень сильно стараться, чтобы стать врагом советской власти. Но у меня были какие-то более веселые заявки.

– Были ведь все же и дела серьезные. Довлатов. Бродский.

– Ну, я думаю, Сергей должен был поставить большую бутылку таллинскому чиновнику, который не пропустил его книжку со всеми присущими ей компромиссами. Конечно, она была талантлива, но ярлык советского писателя все же пристал бы к нему. Сложился как писатель Довлатов только в Америке. Судьба гениев ошибок не делает. Все его ранние поползновения борьбы с советской властью были только разминкой. Он еще не был готов.

– И потом эти «поползновения борьбы» и стали главной темой его рассказов.

– Да, все это было лукаво и тонко. Помню, он выходит из журнала «Нева» и говорит: «Вот, принес роман о рабочем классе, и не принимают. Все продают душу дьяволу, а я, в ыходит, ее подарил».

– А Бродский?

– Для Бродского это тоже был замечательный трамплин. Суд над ним, изгойство. Конечно, советская власть ничего не понимала в литературе. Я как-то написал статью: «Советская власть – мать гротеска». Ничего лучше ее идиотизмов придумать было нельзя.

– Уж если мы заговорили о гротеске. Ведь у Валерия Попова гротеск не идеологический, а, скорее, метафизический.

Например, караван верблюдов, который проходит через малогабаритную купчинскую квартиру и исчезает, уменьшаясь, в углу. Это ведь не советская власть подсказала. Если бы Попов жил в относительно благополучной Швейцарии…

– Гротеск означает прежде всего писательскую мощь. Писатель обходится с жизнью играючи. Делает, как хочет. От гения в литературе остается только гротеск. Это, кажется, Пруст сказал. И очень верно. Мы помним, что Дон Кихот был длинный и тощий, а Санчо Пансо – маленький и круглый. Это все, что осталось от Сервантеса.

– Есть и другое мнение, которое принадлежит Блоку: в литературе остается только то, что написано исповедально. Вот, например, Катулл, пришедший к нам через тысячи лет. Это лирика.

– Я как человек среднеобразованный считаю, что из древности нам остался «Золотой осел». Какие-то сексуальные странности, хохот. Как в этом ни горько признаваться, но у меня в памяти не Катулл, а Апулей. Про любовь не знаю. Говорят, ее трубадуры изобрели.

– После легендарных шестидесятых, когда вы чувствовали себя хозяевами жизни, прошли, однако, десятилетия…

– Мы чувствовали, прежде всего, хозяевами самих себя.

– Пусть так. Но жизнь изменилась, вернее, меняется стремительно. Я чувствую себя некомфортно, когда не могу прочесть инструкцию к магнитофону и фотоаппарату, потому что написана она на чужом языке, а для дурака никто переводить не собирается. В общем, есть проблемы. Так вот, есть проблемы? В отношениях к себе в этом времени или в отношении к этому времени?

– Ощущения самые хорошие. Потому что удалось все же втюхать свои идеи, свой стиль, свою литературу новому времени. Сейчас я должен издательствам. Не я к ним хожу, а они мне звонят. Та веселая ахинея, которую я сочиняю, востребована по-прежнему. Уже сотни раз возникала, казалось бы, окончательная мода на постмодернизм. Потом все это исчезало. Прогрохотало уже множество пустых телег. Пустые телеги очень громко грохочут, занимают всю улицу, кажется, никто, кроме них, уже не проедет. Но они, грохоча, куда-то уносятся, и их забывают. Остается что-то прочное и сделанное душой в индивидуальном порядке. Я однажды написал: «Пробежала толпа модернистов с общим котлом похлебки, сделанной из объедков».