Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Тем не менее, первоначальный выбор шел по кривой от литературы?

– Да. Я ведь окончил школу с золотой медалью. Уже в школе желание подмывало меня проталкиваться куда-то. Ну, а тогда, в 57‑м году, мода была техническая. Я попал в ЛЭТИ, о чем не жалею. ЛЭТИ иногда называли Ленинградским Эстрадно-Танцевальным Институтом. Музы правили. Я так на Музах и прошел, в технику не очень врубился.

– Не сразу пришло осознание литературного призвания или просто обстоятельства так сложились?

– В общем, я тогда уже писал стихи. Недавно был тронут, узнав, что собирались мои институтские друзья, пели мои песни, читали мои стихи. Я стихи не печатаю, считаю их слабыми.

В Литературном кружке ЛЭТИ были поэты получше, чем я. Но у них как-то не хватило энергии.

– В литераторы никто не вышел?

– Был Володя Марамзин. Но он к тому времени уже закончил институт. Он был моим первым мостиком в литературу. Через него я узнал Бродского. Вообще я после института довольно быстро попал в компанию лучших петербургских литераторов шестидесятых.

– Сейчас складывается легенда о ленинградской литературной тусовке шестидесятых. Тогда еще этого слова, правда, не было. Называют ряд людей, якобы неразлучных и дружных: Игорь Ефимов, Иосиф Бродский, Александр Кушнер, Владимир Уфлянд, Сергей Вольф. Это действительно была одна компания?

– Нет, конечно. Все шли по своим траекториям. Но, если смотреть издалека, они ближе друг другу, чем вся прочая публика. Тесная компания. А в реальности…

Я пришел в объединение «Советского писателя» в Доме книги. Там старостой был Битов. Первый урок мощи. Тяжелый взгляд, речь весомая, значимая. Я понял тогда, что литератор – это не только профессия, но судьба. Характер, заданный на пробой какой-то стены.

Ходил туда еще Голявкин, прыгающий, как шарик. Тоже первое ощущение удивления. Ведь выросли-то все на советской литературе: там все горели, гибли, как было принято. И вдруг Голявкин: прыгающий виртуоз счастливого, легкого слова. Мастер.

Конецкий рвал уже тогда на себе тельняшку. И я понял, что вовремя порвать тельняшку тоже очень важно.

Руководил нами Слонимский, последний из «Серапионовых братьев». Послушав мой рассказ, сказал: «Что-то там бьется». Такие слова от последнего серапионова брата в двадцать три года – что может быть лучше?

Приходил Геннадий Соломонович Гор. Говорил, что литература должна быть странной, дикой, неуправляемой. Может быть, с ней в советское время и управились, но цена юности – необузданность, хулиганство.

– Вы ощущали себя единой группой?

– По идее, да. Это небывалое счастье. Придешь в «Восточный», там сидит Бродский, там сидит Довлатов. Тут Горбовский пытается подраться со швейцаром. Ну, и рядом артист Симонов с двумя красавицами. Ощущение густых сливок. А еще подходит оперный бас поддать после премьеры. Тоже в «Восточный».

– «Восточный» – это где?

– Там, где потом сделали ресторан «Садко». Бессмысленный, с гуслями, с сарафанами. Мы все это валили на партийцев, что они не хотят, чтобы культура густела, как сметана. А может быть, мы просто «Восточный» переросли? Мы как-то там заквасились, оценили друг друга, а дальше уж надо было идти работать. Так что все нормально. Спасибо Советской власти, что она прекратила пьянку и всех выгнала в жизнь.

– Все пошли работать?

– Да. Вдруг город опустел. Все разъехались. Кто в Москву, кто в Америку. А я свою эмиграцию обрел в Купчине. На болоте. Никого нет. Какие-то соседи. Зато впервые увидел русский народ. До этого видел только своих корешей-гениев. А тут соседи слева, справа, в магазине. Видел дикие вещи, потрясающие. Если бы я десять лет не пожил на этом болоте… Это очень хорошо. Надо упасть в яму и потом из нее выбраться. Если всю жизнь гулять по асфальту, то это не судьба.

– Но ботинки, однако, зашнуровывать не хотелось. Помню по одному из рассказов.

– Это правда. Зато написал там такие важные рассказы, как «Соседи». Это были люди неуправляемые и настолько некультурные, что даже жизнь не ценили. Они все погибли лет за пять на моих глазах. Потом «Боря боец» – про короля гнилых дворов, который царствует в магазине, становится чуть ли не народным лидером, потом смыкается с властью, а та через него действует на диссидентов. Такой король дикой жизни на болотах. Этим рассказом я прорвался в новый мир. Надо было хлебнуть этой болотной воды, чтобы стать серьезнее.

Гротеск я всегда любил. Гротеск должен нагружаться.

Мы стоим на какой-то остановке. Автобусы ходят редко. 31‑й везет до какого-то там метро, а 12‑й на другое, не известное нам болото, совершенно бессмысленное. Толпа, снегом все завалено, все замерзли. И вот приходит 12‑й – никому не нужен. Следом за ним еще 12‑й. Потом издалека медленно приближается автобус. Снова 12‑й. Все хохочут. Нарастание ужаса, переходящее в смех. Очень важный прием. Смех снимает ужас. Люди смехом перешагивают через страдание. Это уже сюжет. Это история. Это искусство.

– Как в 60‑х жили молодые литераторы, как у них складывались отношения с властью?

– Было ощущение победы. Нас любили все, даже официанты. Помню, получил первый гонорар за рассказ – сорок рублей. Заказал кабинет в «Европейской». Там были Битов, Миша Петров, дважды лауреат в области физики, и пять манекенщиц. Мы гуляли по черному. Битов бил витрины, алмазы разбрасывал. И сорока рублей хватило. Официант шел за нами, благодарил, все были счастливы.

Когда утром мы пришли в Дом мод, все манекенщицы ходили, качаясь. Мы говорим: «Что так плохо работаете?» А они: «Нас тошнит. Купите билеты на все сеансы, чтобы мы ушли». Мы скупили билеты на целый день. И это все на первый гонорар. Такое было потрясающее, счастливое сочетание свободы духа и жесткости тоталитарных цен. То есть свободу духа можно было отметить. А когда свобода цен со свободой духа – это тяжело. Можно только сходить в «Идеальную Чашку» и там истратить свои доходы.

– А если иметь в виду собственно литературную жизнь – ведь цензура была?

– Это было так далеко и туманно. Важнее было, как мы друг друга оценивали.

Я только лет через восемь узнал, где какой журнал выходит. Может быть, дело в том, что сразу же в нашем объединении появились Фрида Кацас, Игорь Кузьмичев – лучшие в мире редакторы. И они сделались нашими друзьями. Помню, Игорь говорит, что журнал «Химия и жизнь» просил прислать рассказы. Кто-то спрашивает: «Так про химию или про жизнь?» А я говорю: «Про И». И мы смеемся. Недавно у Фриды Кацас был юбилей, и я сказал, что благодаря ей не знал, что такое советская власть.

В этом месте нашей беседы раздался телефонный звонок. Попов ответил: «Нет, это не ресторан «Париж». Это квартира».