Дава Собел - Долгота

В довершение нервотрепки Натаниель Блисс нарушил почти вековую традицию долгожительства королевских астрономов. Джон Флемстид занимал эту должность сорок лет, Эдмунд Галлей и Джеймс Брадлей — по двадцать с лишним, а вот Натаниель Блисс скончался, проведя на посту всего два года. В январе 1765-го объявили имя нового королевского астронома (а значит, и члена Комиссии по долготе). Им, как наверняка предвидел Гаррисон, стал его заклятый враг Невил Маскелайн.

Тридцатидвухлетний астроном заступил на пост в пятницу. На следующее утро, в субботу, ещё до официальной церемонии, на которой ему предстояло приложиться к королевской руке, Маскелайн явился на очередное заседание Комиссии по долготе в качестве её новоиспеченного члена. Он выслушал горячие дебаты о выплатах Гаррисону, поддержал предложение вручить денежные награды Леонарду Эйлеру и вдове Тобиаса Майера, затем перешёл к тому, что занимало его самого.

Маскелайн зачитал длинный меморандум, восхвалявший метод лунных расстояний. Четыре капитана Ост-Индской компании, которых он привёл с собой, хором поддержали его мнение. Все они, по собственным словам, многократно определяли долготу по методу, изложенному в Маскелайновом «Путеводителе британского морехода», и всякий раз укладывались с расчётами в какие-то четыре часа. Они подтвердили, что таблицы Маскелайна следует издать большим тиражом и тогда «этот метод станет легко и повсеместно использоваться мореходами».

Так началась новая массовая кампания за внедрение метода лунных расстояний в практику. Часы Гаррисона, может, и точны, но они не более чем дорогая игрушка, небеса же открыты для всех и каждого.

1765 год принёс Гаррисону и другое огорчение: парламент принял новый билль о долготе, так называемый 5-й акт Георга III. Закон вносил в акт 1714 года оговорки и уточнения, некоторые из них были направлены лично против Гаррисона. Законодатели прямо называли его по имени и объясняли, в чём состоят разногласия изобретателя и Комиссии по долготе.

Гаррисон был вне себя. Несколько раз он демонстративно покидал заседания комиссии, а как-то даже объявил в сердцах, что не исполнит её наглые требования, «пока в его жилах есть хоть капля английской крови».

Лорд Эгмонт, председатель комиссии, прочёл ему суровую отповедь: «Сэр... вы самый чудной и упрямый человек, какого я встречал в жизни, и если вы только сделаете, что от вас просят и что в ваших силах, даю слово: я заплачу вам эти деньги, только сделайте!»

И Гаррисон сломался. Он передал комиссии чертежи. Составил письменное описание механизма. Пообещал, что покажет внутреннее устройство часов экспертам, которых направит к нему комиссия.

Тем же летом, 14 августа 1765 года, в доме Гаррисона на Ред-лайон-сквер собрался высокий трибунал часовщиков. Присутствовали два кембриджских профессора, которых Гаррисон уничижительно называл «попами» и «пасторами»: преподобный Джон Мичел и преподобный Уильям Ладлэм. Три уважаемых часовщика: Томас Мадж, сам живо интересовавшийся производством морских хронометров, Уильям Мэтьюз и Ларкум Кендалл, бывший подмастерье Джона Джефриса. Шестым членом комитета стал всеми чтимый мастер Джон Бёрд: по заказу Королевской обсерватории он делал стенные секстанты и другие инструменты для картирования звёзд, а также уникальные приборы для различных научных экспедиций.

Пришёл и Невил Маскелайн.

В течение следующих шести дней Гаррисон полностью разобрал часы, объясняя — под присягой! — назначение каждой детали, отвечая на вопросы и рассказывая, как различные новшества работают вместе, обеспечивая безукоризненный ход. Когда всё кончилось, судьи подписали документ, подтверждающий, что, по их мнению, Гаррисон ничего от комитета не утаил.

Теперь (надо думать, желая добить Гаррисона), комиссия постановила, что он должен вновь собрать часы и передать их для хранения в Адмиралтейство. Одновременно ему поручалось изготовить ещё две копии — без исходного образца и даже без чертежей и описаний (их Маскелайн передал в типографию для издания книги с гравированными иллюстрациями, которую комиссия собиралась пустить в широкую продажу).

Казалось бы, самое неподходящее время, чтобы позировать для портрета, однако мистер Кинг писал мистера Гаррисона в этот самый период. Судя по спокойному лицу изобретателя, дело происходило уже осенью, после того, как он получил от комиссии обещанную половину премии.

В начале нового, 1766 года в Лондон вновь заявился Фердинанд Берту — он прибыл из Парижа в надежде своими глазами увидеть механизм H-4. Гаррисон вновь отвечал отказом: с какой стати он будет по доброй воле делиться своими секретами? Парламент заплатил за них десять тысяч фунтов, Берту от имени французского правительства предлагал пятьсот.

Впрочем, нельзя сказать, что Берту уехал ни с чем. Ещё из Парижа он завязал профессиональную переписку с Томасом Маджем, а теперь заглянул к тому в мастерскую на Флит-стрит. Видимо, никто не предупредил Маджа — как и других участников комитета, — что объяснения Гаррисона разглашать нельзя. За обедом Мадж в красках расписывал заезжему коллеге удивительное совершенство H-4. Он имел счастье держать хронометр в руках, знает мельчайшие подробности устройства — и всеми ими поделился с Берту. Даже чертежи набросал.

Как позже выяснилось, Берту и другие европейские часовщики не воспользовались секретами H-4 при создании своих хронометров, и всё же недовольство Гаррисона тем, что его тайны выставили на общее обозрение, вполне можно понять.

Комиссия по долготе лишь слегка пожурила Маджа. У неё были другие заботы, помимо Гаррисоновых дел. В частности, она как раз рассматривала прошение преподобного Невила Маскелайна, который хотел начать выпуск астрономических эфемерид для мореходов, готовых определять долготу по методу лунных расстояний. Включив туда заранее обработанные данные, он мог уменьшить число математических операций для конкретных навигаторов, которые станут пользоваться таблицами. Таким образом, время расчётов сокращалось с четырёх часов до тридцати минут. Королевский астроном выражал всяческую готовность взяться за этот труд, а от комиссии — официального издателя таблиц — просил денег на жалованье двум вычислителям, которые проделают чёрную математическую работу, и на типографские расходы.

Маскелайн издал первый том «Морского альманаха и астрономических эфемерид» в 1766 году и занимался им до конца дней. Он умер в 1811 году, но моряки пользовались его трудами ещё несколько лет, поскольку выпуск одиннадцатого года содержал расчёты до 1814 года.

Дело Маскелайна продолжили другие: лунные таблицы публиковались до 1907 года, «Альманах» выходит и по сей день.