Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие

Ветер заставлял спешить: скинули упряжь, всё к саням, разложили подстилку, прижали её мешками, расправили внутреннюю палатку, натянули её на бамбуковые стойки — держи их, Черри! — сверху — наружную палатку, на её борта — снега побольше, и быстренько внутрь с печкой, спичками и свечой…

Так мы всегда ставили палатку; мы привыкли так её ставить за много дней и ночей, проведённых в санных походах по Барьеру весной, летом и осенью, когда солнце ещё стояло высоко на небе или лишь начинало опускаться; при надобности сбрасывали рукавицы — не страшно, руки потом отогреются, времени хватит; в те дни мы гордились, что чай закипал у нас через двадцать минут после того, как мы скидывали упряжь; а на того, кто работал в рукавицах, посматривали косо, считая, что он копается.

Но сейчас так не получалось. « Придётся работать помедленнее, — говорит Билл. И добавляет: — Ничего, привыкнем работать в темноте ». В тот день, помнится, я ещё пытался не снимать очки.

Переночевав на морском льду, мы поняли, что слишком уклонились в сторону Касла; на мыс Хат пришли только к вечеру следующего дня. Я говорю о дне и ночи, хотя они мало чем отличались друг от друга. (Позднее нам не стало хватать суток, и мы перестали обращать внимание на это деление времени, чисто условное в той ситуации.) Мы убедились, что готовить горячую пищу в таких условиях трудно, и отказались от обычных недельных дежурств. Договорились кашеварить по одному дню. Из съестных припасов у нас были только галеты, пеммикан и сливочное масло. Пили чай, иногда для разнообразия кипяток.

После мыса Хат мы сравнительно легко волочили тяжело нагруженные девятифутовые сани, ещё не зная, что этот первый более или менее сносный участок будет единственным на нашем пути. Для впряжённого в сани путешественника сносный участок тот, где лучше скольжение. Обогнули мыс Армитедж, взяли курс на восток. Мы знали, что впереди край Барьера, что в том месте, где он встречается с морским льдом, отвесный обрыв.

Зимнее путешествие.

Поэтому нам придётся искать снежные надувы поблизости {99} .

Мы прямо на них и вышли — и тут же попали под струю очень сильного ветра, как всегда, дующего с холодного Барьера на Зимнее путешествие. более тёплый морской лёд. Температура воздуха -47° [-44 °C], а я по глупости снимаю рукавицы, чтобы на верёвках подтянуть сани вверх. Пальцы, мои пальцы!.. Окончательно они отошли только в палатке, за ужином, и через несколько часов на каждом появилось по два-три волдыря величиною в дюйм.

Они мучительно болели в продолжение многих дней.

Ночевали примерно в полумиле от края Барьера. Температура -56° [-49 °C]. Спали скверно, утром (29 июня), продрогшие насквозь, с радостью вылезли из спальников.

Впечатление такое — позднее оно подтвердится, — что хорошо только за завтраком, когда впереди, если повезёт, ещё целых 17 часов до того, как снова придётся влезать в спальник.

Понять, какой кошмар — этот путь с мыса Эванс на мыс Крозир, сможет лишь тот, кто повторит наш маршрут; но вряд ли найдётся такой глупец. Наши муки не поддаются описанию. Последующие недели были по сравнению с этими 19 днями блаженством. Условия не стали лучше, напротив, они ухудшились, но нам было всё равно. Я, например, так настрадался, что смерть — не слишком мучительная, конечно, — уже не страшила. Часто говорят о смерти как о подвиге… Это заблуждение — умереть легче всего; доза морфия, прыжок в приветливую трещину — и вот он, блаженный сон. Труднее продолжать жить…

Главным злом была темнота. Я не думаю, что при дневном свете температура -70° [-57 °C] мешала бы нам, вернее, мешала бы, конечно, но меньше. Мы бы видели, в каком направлении идти, куда ставить ногу, где находятся постромки от саней, котелок, примус, провиант; мы бы видели свои следы, глубоко вдавленные в рыхлый снег, и могли бы по ним вернуться за оставленным грузом, видели бы завязки от мешков с провиантом; могли бы прочесть показания компаса, не перебирая три-четыре коробки в поисках сухой спички; могли бы взглянуть на часы — не настала ли долгожданная пора вылезать из спального мешка, — а не шарили бы в поисках их по снегу; и нам не пришлось бы тратить по пять минут на открывание входа в палатку и по пять часов каждое утро на подготовку к выходу…

Да, с того момента, как Билл кричал « Подъём! », и до того, как мы впрягались в сани, в те дни проходило не меньше четырёх часов. Двое запрягали третьего, иначе ничего не получалось, так смерзался брезент. И наша одежда тоже. Даже вдвоём не всегда удавалось придать ей нужную форму.

Тому виной — пот и дыхание. Никогда бы не подумал, что через кожные поры выделяется столько отходов жизнедеятельности человеческого организма. Даже в самые холоднее дни, когда, случалось, мы ставили лагерь, не прошагав и четырёх часов, — надо было срочно спасать окоченевшие ноги, мы всё равно обливались потом. Он не успевал впитываться в шерстяную одежду — тогда бы кожа, обсыхала- и замерзал на ней коркой, постепенно нараставшей. Едва выделившись из тела, пот превращался в лёд. Переобуваясь, мы всякий раз вытряхивали из штанов массу снега и льда. С курток и рубашек наверняка высыпалось бы не меньше, но до такой степени, мы, конечно, не обнажались. Зато в спальных мешках, если за ночь удавалось согреться, тепло тела растапливало лёд. Часть влаги оставалась на одежде, часть впитывалась в мех спального мешка. Вскоре и то и другое замерзало до твёрдости брони.

А дыхание? Днём по его милости нижняя часть лица покрывалась инеем, вязаный шлем намертво прирастал к голове.

Нечего было и пытаться его снять. Только при горящем примусе можно было при желании сорвать с головы своё оледеневшее дыхание. Самое худшее, однако, ожидало в спальном мешке. Оставить в нём отверстие и дышать через него нельзя — слишком холодно. Всю ночь напролёт дышишь внутри спальника, дыхание всё учащается, ведь кислорода всё меньше: чиркни спичкой — она ни за что не загорится!

Конечно, мы не сразу промёрзли до мозга костей; понадобилось несколько дней, чтобы мороз одолел нас. Что он нам уготовил, я понял однажды утром, в полной боевой готовности вылезши из палатки. Мы уже позавтракали, в относительном тепле палатки влезли в обувь, изготовились к старту… Выйдя наружу, я поднял голову, желая осмотреться, и… не смог её опустить. Пока я стоял — секунд пятнадцать, не больше, моя одежда окаменела на морозе. Четыре часа я с вытянутой шеей волочил сани; с тех пор, выскочив наружу, мы спешили принять рабочую позу, прежде чем одежда успеет замёрзнуть.

Тогда-то мы поняли, что темпы прежних санных походов для нас не приемлемы: следует всё делать медленно, стараться не снимать меховые рукавицы, надеваемые поверх шерстяных варежек, останавливаться, как бы мы ни были заняты, при первых признаках обморожения и стараться восстановить циркуляцию крови. Лагерь мы ставили теперь вдвоём, третий — в очередь — тем временем топал ногами, бил себя по бокам, растирал лицо. Но кровообращение в ногах таким образом не восстановишь, единственное для этого средство — поставить лагерь и, ещё не разуваясь, глотнуть кипятку. На ходу ноги, конечно, теряли чувствительность, колоды да и только, но как узнать, обморожены ли они? Тут на помощь приходили медицинские познания Уилсона. Он не раз выслушивал, что происходит у нас с ногами, и решал, идти ли ещё час вперёд или стать лагерем. Ошибись он — и нам конец! Травма у одного грозила бы всем опасностью, даже гибелью.