Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

Мы поехали мягкими, мирными проселочными дорогами, меж нивами перезревающих хлебов, меж цветущими травами. День был тихий, небо в легкой дымке, с тающими облачками.

Батарея артиллерийского командира Привалова расположилась почти у самой линии фронта. У нее нелегкая жизнь: она первой встречает самолеты противника на этом направлении.

Мы беседовали с командиром, с бойцами возле орудий, врытых в землю. Рассказывали нам и о родных краях, и о доме, о родителях, о детях и о боевых случаях последнего времени. Пообедали вместе с ними на батарее. Вечерело. Дымка на западе подкрасилась уходящим к земле солнцем. Смотреть туда стало трудно: слепило.

— Вот такая обстановочка всегда опасна, — сказал Привалов. — Чертовски затрудняет наблюдение за воздухом.

И едва он сказал это, как зазуммерил полевой телефон и с КП вносовцев, где мы только что были сегодня, передали сообщение о самолетах противника.

— К бою! — скомандовал Привалов.

Напрягая слух и зрение, бойцы окаменели возле приборов. Через несколько минут за сгрудившимися облаками послышался гул моторов. Заработали дальномерщики, определяя высоту; приборное отделение установило скорость идущих самолетов. Орудия стали бить залп за залпом одновременно, по звуку ревуна.

Где-то по соседству ударила другая наша батарея. В небо поднялась мощная огневая завеса. Немцы рассыпали строй и стали уходить.

Но тут произошло неожиданное. Батарея Привалова располагалась на обрыве древнего плато. Под обрывом шла железная дорога к Ленинграду, недалеко была станция Котлы. И вот над самым полотном дороги мелькнула пестрая тень: шел закамуфлированный, пятнистый двухмоторный самолет. Он шел так низко, что со своей возвышенности мы видели его горбатую спину.

Привалов и Вагурин зачертыхались, заволновались, выхватили из кобур свои ТТ. Мы с Михалевым тоже выхватили свои новенькие пистолеты. Это был смешной человеческий порыв, и больше ничего.

— «Дорнье-двести пятнадцать!» — сказал Вагурин, когда самолет уже скрылся в щели леса, ведущей к Котлам. — На такой малой высоте его из орудия не взять. Из винтовок бы, из пулеметов надо было…

А на станции Котлы уже грохали разрывы. «Дорнье» сбрасывал бомбы.

Том временем из-за облаков вынырнули несколько «мессершмиттов» и пошли в инке на батарею. Орудия вновь заработали. «Мессершмитты» били из пулеметов, бросали мелкие бомбы. Но все это продлилось какие-то короткие, считанные не минуты даже, а секунды. И снова повсюду тишина, тихое небо, уходящее солнце. Травы вокруг и хлеба.

Вот так это получается, прежде чем в газетах ленинградцы прочтут сообщение Совинформбюро: «Вражеские самолеты трижды пытались прорваться к Ленинграду, но все попытки фашистов были отбиты».

Черт возьми, какие случаются порой странные совпадения! Откуда-то из далекого, невозвратного прошлого, из того, что казалось уже глубокой историей, выползло вдруг нечто, о чем нелишне задуматься и сегодня.

Оно именно выползло. Выползло из-за старых, изъеденных тараканами обоев вместе с походными колоннами взъяренных, воинственных клопов.

Мы с Михалевым в Кингисеппе, на одной из окраинных, заросших травой улочек, в бревенчатом сельском домишке.

Ночь.

А вчера и позавчера было так. Из Ополья, расширяя зону своих корреспондентских действий, мы отправились к соседям ополченцев справа — в 191-ю стрелковую дивизию. Ее штаб, как нам сказали, находился в каменном двухэтажном здании на главной улице Кингисеппа, близ моста через реку Лугу.

Как всегда, для ориентировки нам нужен был оперативный отдел. Едва мы поднялись на второй этаж искомого здания, едва поздоровались с майором, возглавлявшим этот отдел, как начался ураганный обстрел всего квадрата, в котором стоял штаб дивизии. Лупили некрупными снарядами, но чертовски интенсивно и точно. Вокруг рвалось, сыпались карнизы, стены, купола соседней церкви, огонь взблескивал за разбитыми окнами, за хлопающими дверьми.

— Ну чего уж теперь, — сказал майор философски. — Надо пересидеть, переждать этот фейерверк. Все-таки мы за кирпичными стенами. От прямого удара они не спасут, а от осколков уж как-нибудь оградят.

Стрельба довольно скоро окончилась. Майор ознакомил нас с обстановкой на фронте дивизии, и мы отправились туда, где против немецких пушкарей, только что устроивших этот тарарам, стоят наши пехотинцы, артиллеристы, минометчики.

Машину пришлось оставить на опушке и вдоль просеки, отмеченной майором на нашей карте, идти дальше лесом. Лес был черный. Он казался сгоревшим. Но он не горел, а его так, до черноты, до преждевременного листопада, довела немецкая артиллерия. Листья сорваны, сбиты взрывами; стволы, ветви, земля вокруг покрыты пороховой копотью.

Кое-где попадаются оазисы живого, зеленого. В таких местах много грибов. Никто их тут не трогает, не ищет, они растут, сколько им растется, огромные, крепкие, вызывающие аппетит. Вообще в этом году в лесах вокруг Ленинграда грибов столько, сколько, как утверждают старики и старухи, не бывало с 1914 года, что, в свою очередь, дает основания уверять, будто бы изобилие грибов — это непременно к войне. В данном случае примета довольно точная. В этом полумертвом, черном лесу правильность ее не может вызвать ни малейшего сомнения.

Где-то на скрещении просек нас встретили связные подразделения, по телефону предупрежденного из штаба дивизии о нашем походе, и проводили на командный пункт батальона, который занимает оборону на этом участке.

Блиндажи командного пункта батальона — в нескольких десятках шагов от берега Луги, за которой уже немцы. Река и узкие полоски желтой травы вдоль ее берегов отделяют наш передний край от немецких позиций. За рекой мы отчетливо слышим треск мотоциклов, шум машин, какие-то стуки: что-то, видимо, строят, а может быть, и ломают.

Наш берег в жидком осинничке, который довольно хорошо просматривается с противоположного берега. Ходить здесь в полный рост нельзя: тотчас схлопочешь или пулю снайпера, или мину из ротного минометика. А мина в лесу — это почти верная смерть. Она рвется у тебя над головой, задев за ветви деревьев; осколки, как железный душ, бьют сверху по земле. Поэтому до блиндажей КП мы добираемся почти на четвереньках, но канавкам, прячась за пнями и кустиками погуще, не торопясь, осматриваясь, без суеты и лихости.

На КП нам рады. Снова и снова я убеждаюсь в том, как красноармейцы и командиры нашей армии любят печать и ее представителей. Нас угощают консервами, печеньем, чаем из термоса. Нам рассказывают обо всем, о чем бы мы ни спросили. С нами затевают разговоры о литературе, об искусстве.

Но разговоры разговорами, рассказы рассказами, а мы хотим все видеть собственными глазами. Нам рассказывают о нескольких смельчаках, вот уже более двух недель несущих круглосуточную наблюдательскую вахту самом берегу, лицом к лицу с немцами.