Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

Спиртстрой, уже не раз помянутый мною, — огромное недостроенное здание из железобетона. Оно одиноко и громоздко стоит на виду у немцев, среди чистого поля, меж Кировской железной дорогой и берегом Невы. От него совсем близко до Усть-Тосно, до Ивановской, до берега Тосны — до врага. Здесь перед войной подходило к концу строительство спирто-водочного завода большой производительности. Сейчас серая многоэтажная коробка полна людей в шинелях и полушубках. В подвалах ее сидят снабженцы, в средних этажах — связисты разных частей, в верхнем — наблюдатели артиллеристов и минометчиков.

Николая Алексеевича Гусарова мы находим именно там, на самом верху, у заколоченного широкого окна. В щель между досками наружу глядят рожки стереотрубы. Здесь же с биноклями еще несколько командиров, в том числе артиллерийский полковник из штаба армии, комиссар полка Гусарова и два лейтенанта-корректировщика.

Нам объясняют, для чего они собрались все на спиртоводочной голубятне.

— Вот смотрите туда, вперед, — показывает Гусаров, поставив нас возле стереотрубы. — Отрегулируйте окуляры по глазам. Так. Ну вот, что там?

Мы видим унылую, поросшую ракитником торфянистую равнину, закиданную первым снежком. Голые ветви ракит бьются на резком северо-восточном ветру. Меж кустами — серые бугорки; их много, они то растянуты цепочкой, то собраны в тесные группки. Это лежит и готовится к броску наша пехота. Немцы, оказывается, на этом участке сидят до крайности неудобно для наших частей — на левом, «нашем», берегу Тосны. Их решено выбить за реку, чтобы лишить опасного для нас плацдарма.

— А теперь смотрите дальше, — говорит Гусаров, меняя установку стереотрубы. — Там наши цели.

Мы видим три красных кирпичных дома, поставленных в ряд, в одну линию, на том берегу Тосны. В домах — пулеметные гнезда немцев, а в одном из них такой же, как у Гусарова, наблюдательный пункт со своими командирами и корректировщиками огня. В эти минуты, когда мы вот так, пристально, следим за немцами, они тоже, наверно, не спускают с нас взгляда, с нашего искореженного снарядами здания и того жидкого ракитника, в котором перед броском в атаку зябнет не очень-то многочисленная наша пехота. Прежде чем поднимутся цепи, средний кирпичный дом с оборудованным в нем НП должен быть уничтожен, иначе немцы скосят пехоту свирепым, точно направленным артиллерийско-минометным огнем.

Отдаются обычные в таких случаях команды, телефонист кричит: «Выстрел!» — через короткие мгновения доносится глухой далекий раскат. Теперь — внимание! Несколько секунд тянутся как добрые полчаса. Наконец перед тем средним кирпичным домом взлетает столб черного дыма. Надо бы левее.

— Выстрел! — снова кричит телефонист.

Черный столб вскидывается теперь слева и несколько позади дома. Командуются дальнейшие поправки.

И вдруг ухо ловит характерный, давно нам знакомый, резкий, нарастающий свист. Секунда, другая — два немецких снаряда разом взрываются метрах в ста от нас. Немцы уже лупят по нашему наблюдательному пункту. Не скажу, что это весело — сидеть на верхотуре, когда прямо в тебя целятся из шестидюймовок; тут только отдайся чувствам, как быстроногой серной помчишься вниз по искореженным лестницам в железобетонные подвалы, к интендантам. Чувства в таких случаях, когда говорят пушки, должны вместе с музами помалкивать. Слово здесь предоставляется лишь сознанию долга, необходимости. И мы все — артиллерийские командиры и корреспонденты ленинградской газеты — стоим как ни в чем не бывало у неплотно, небрежно заколоченного досками окна.

А тем временем снова свист и снова удар, уже совсем рядом.

Это дуэль. Противники отлично видят друг друга. Теперь — кто кого. Хладнокровие, прочность нервов, точность расчетов, быстрота — все брошено на чаши весов пушечного поединка.

— Выстрел!

Облако красной пыли окутало средний дом. Все, кто есть на НП, л том числе, конечно, и мы, не можем, да и не пытаемся сдерживать радость. Мы с Михалевым еще и вопим во весь голос:

— Прямое попадание!

Никто не усмехнулся, нас великодушно прощают.

Еще выстрел — и снова кирпичное облако над домом за Тосной, еще одна черная дыра в стене.

До чего же радостное чувство — видеть точные удары по врагу, видеть сокрушение врага!

Безудержные гуманисты могут сказать тут: ну и каннибал же ты, братец, радуешься смерти людей. Но я же не смерти радуюсь, я радуюсь тому, что в результате этих ударов но станут пухнуть и умирать на улицах ленинградцы. Я радуюсь их жизни. А другого средства сохранить их жизнь, чем смерть врага, сегодня пока нет.

Мы видим, как немцы, выскакивая во двор и втягивая головы в воротники, перебегают от дома к дому. Их темные в полусумраке октябрьского дня фигурки мечутся, ища спасения. Снаряды ложатся среди них один за другим, точно по цели. Они разбивают крышу, откалывают куски стен. Перед нами зрелище, которое порадовало бы любого ленинградца.

Над ракитником взлетают красные ракеты, наши пехотинцы подымаются, бегут кустами к берегу Тосны. Мы слышим далекое, слабое «ура». Оно гаснет в шквальном стрекоте автоматов и пулеметов.

Радость, вызванная точной работой артиллерии, постепенно проходит. Под ливневым пулевым огнем пехотинцы снова ложатся кто где; к огню стрелкового оружия немцы добавляют уже и минометный, поле атаки кипит огненными всплесками.

Пехотинцы отходят, отползают назад. Но немало их остается на месте, и мы понимаем, почему. Несколько позже, когда закончится короткий осенний день, туда поползут санитары. А сейчас на наших глазах произошло то, что в военных корреспонденциях обычно называется словами «атака захлебнулась».

Это но первая атака, которая вот так захлебывается на наших глазах, и все равно каждый раз это заново горько.

Когда старший артиллерийский начальник идет к лестнице, чтобы возвратиться в штаб армии, мы просим подполковника Гусарова рассказать нам о том, ради чего мы прибыли сегодня в его полк, — о борьбе с немецкими дальнобойными батареями.

— Можно, это можно! — Подполковник оживляется. Его тоже угнетает то, что произошло на торфянике, и он рад возможности отвлечься от тяжелых раздумий.

В нижнем этаже мы находим помещение, где топится печурка, рассаживаемся вокруг нее на ящиках из-под чего-то, и Гусаров рассказывает.

Уже в первые сентябрьские дни, когда на улицах Ленинграда стали рваться первые немецкие снаряды, командиры Краснознаменной гусаровской части часами просиживали у приборов инструментальной разведки, подстерегая звуки далеких выстрелов чужих пушек. Подстерегать их было отнюдь не легко. Как и под Варшавой, немцы прибегли под Ленинградом к своему излюбленному приему — боем ближних к фронту батарей заглушать выстрелы дальнобойных орудий. Бумажная лента, которую наши артиллеристы снимали с прибора, автоматически засекающего звук, была испещрена сетью извилистых линий, сплетавшихся так, что почти невозможно было решить, какая же из них — след разыскиваемой батареи.