Евгений Рудашевский - Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся)

Жизнь обезьянья скучной представилась, напрасной. Мог ли я ждать другого от животных? Смотрел на лица их, узнавал мимику. И сказать можно, что это – люди, но сознания лишённые, отуплённые до инстинктов одних. Как мысль свободная в созданиях таких появилась? Невольно панспермия помыслится – если не жизни вообще, то сознательной по меньшей мере. Не могу я вообразить эволюцию миллионнолетнюю – пути от взгляда замутнённого до ясной зоркости человеческой; слаб для таких воображений мой ум… Во всём обезьяны чудились умелыми механизмами – пустыми, бездушными.

Шли они направлением одним. Ковыряли землю, листья, норы; заглядывали в дупло; прыгали резво с лиан на деревья; шалили, игрались, ели что-то, расщупывали тела друг друга, нюхались. И всё… Ничего более. Лишь однажды монотонный ход прервался писком. Случился он от драки на дереве. Погрызлись обезьяны две, и гнать одна другую начала. К шуму сбежалась вся стая – не то разнимать, не то участвовать. Свалка на ветках стянулась, кубарем по лианам продолжилась. Звуки были громкие и напоминали кошачью свару.

Не обнаружив восторга желанного от наблюдений за обезьянами, я отправился назад, к дороге.

Через полчаса, кладбище английское миновав (от спуска к которому 30-метровый Будда виден, на соседнем холме усаженный), вышел я к склону, коттеджами уставленному. Спустился по лесенкам путаным в город; для окончания прогулки посетить задумал храм, в котором хранится зуб Будды.

Зуб этот сочтён наиценнейшей реликвией ланкийской, потому в шортах меня пустить к нему отказались – негоже с икрами голыми к зубу приближаться. Недоразумение это уладилось случайностью чудесной – нашёлся возле ворот охранником допущенный торговец дхоти (по необычайной проницательности понял он затруднение моё и помощь соизволил предложить). 120 рублей – и я, тряпкой пёстрой повязанный, вышел на прихрамовую площадь. Подобная удача случилась не для меня одного – много здесь было иностранцев в дхоти того же дрянного пошива.

235 рублей – вход. Обувь нужно оставлять на улице (горячий камень здесь был приятнее холодного и мокрого на пике Адама). Сандалии я, отвернувшись от охранников, упрятал в рюкзак. Так надёжнее.

Зуб увидеть нельзя. Спрятан он крепко, и лежащие на полу буддисты молятся слепо в его направлении; к стенке, за которой должен он содержаться, укладывают красивые трупики лотосов. Довольствоваться пришлось оставленным от князя Салтыкова описанием: «Из-под золотых колпаков и парчовых покровов вынимали и показывали сиамским бонзам [32] святыню буддизма – зуб самого Будды, чёрный, полусгнивший и крючковатый» {35} .

Здесь повстречался мне диковинный ланкиец. Диковинность его была не от бороды длинной, завитой на плечо, но от слов. Начал он улыбкой; я кивнул в ответ; тогда ланкиец указал к зубу, промолвил о святости его. Помолчав, добавил:

– Людям здесь хорошо. Многого не надо. Здесь благое дело. Помоги нищему, положи лотос, слова хорошие скажи. Тебе зачтётся.

Выждав паузу молчания, я хотел идти, но незнакомец продолжил:

– Только не всё чистоте твоей помогает. Иногда и не знаешь, где под видом доброго сделаешь зло. А как узнать? Я из Коломбо. Были там? Да… Хороший город. Там на базарной площади стояли как-то молодые парни. Туристам благие заслуги продавали. У них в корзинках голуби сидели. Они торговали их свободой. Говорили иностранцу: «Выкупите эту жизнь. Вам зачтётся. 1000 рупий [235 рублей] – и отпускайте голубя. Пусть летит. Вы ему жизнь дарите и этим карму себе чистите. Малость, конечно, но ведь и последняя соломинка спину верблюда переломит, а заслуга малая склонить к лучшему перерождению может». И делали. Делали. Платили за голубя. Отпускали. И рады были. Хорошенькое дельце… Уходили довольные. А что? Жизнь подарили. Не знали они, что крылья у голубей подрезаны, что в квартале соседнем их ловят мальчишки и обратно несут – на базарную площадь, в корзинку. Вот как. А птица так долго не может. Помирает наконец. Её раз двадцать выпустят на свободу, она потом и помирает…

Молчание. Молятся буддисты, шелестит одежда. Где-то приглушённо лязгает колокольчик.

– Вот я и думаю. Им действительно зачтётся, а? Ну… туристам. Они-то не знают, что зло делают. Что деньгами своими покупают не жизнь, а мучение живому существу. Благословляют торговцев ловить новых голубей и крылья им резать… Да и разве только там, на базарной площади, получается так глупо, или в жизни вообще всё так устроено? Уверен, что добро делаешь, помогаешь человеку, усталости не знаешь – деньги и радости последние отдаёшь и благодетеля в себе нахваливаешь. А потом вдруг оказывается, что помощь твою навязчивой считали, что добро твоё злом слышали, что человеку тому иные радости нужны… И уверен он, что вредил ты ему заботой своей. Любишь, помогаешь, а по сути – вредишь. Как же так? Что же карма? Что мне в заслугу сочтётся, а что в проступок? Если нет чёткого распределения, то как перерождение лучшее заслужить? Да и возможна ли карма в такой относительности? А если нет относительности, то почему мы не знаем правил твёрдых – делай так, а не иначе. И каждый учитель своё говорит. Странно, да? И мне зачтётся только по благой мысли, по замыслу благому. Хотел голубю помочь, и это – заслуга. Но это – безответственность. Ведь должен ты быть умнее, прозреть эту торговлю благими делами с крыльями подрезанными. Вот о чём речь… Допустимо ли доброму человеку быть глупым? Можно ли добросердечием одним без сознания крепкого человеком хорошим стать? Да и что значит – хорошим? Как судить человека – по тому, что он сделал, или по тому, что мог сделать? Отпустил одного голубя – молодец; но ведь мог отпустить сотни…

Слушал я ланкийца и дивился – не видел он меня, хоть на лицо моё поглядывал. Не ждал он ответов, но лишь вопросы произносил – один за другим. Грустно было, оттого что человек этот, в коробку тёмную запершись, пытается в ней что-то разглядеть. Ум свой пробует в безумстве. Видит, что разговор о карме в тупик ведёт, что религия всегда слабость показывает, когда оценочность какую-либо в императивах считает. Она строит вокруг жизни загородки твёрдые (утверждая что-то плохим или хорошим); но человек растёт, ворочается, крутится и загородки ломает. Им взамен ставят иные. Лицемерие. Грех, карма – на соломенных ногах высятся. И сколько сил, ума тратится на всю эту околодогматическую демагогию! «Зачтётся мне или нет, если я птичку отпустил, а она умерла?..» Такое упорство, и всё – об стену, которую сами себе поставили.

Ланкиец слова свои окончил. Помолчав, отошёл. Разговора не случилось. Мне было бы трудно с ним говорить. Темы такие я всегда начинаю с первопричин, аксиом – от них уже обсудить соглашаюсь какое-либо явление. У человека религиозного аксиомы все божественными оказываются, признаются непреходящими, самоценными (в уверенности, что им ничто не предшествовало). Я же первопричины свои всегда считал теорией, промежуточным звеном (пусть счёт жизни своей начинаю от них, как от точки базовой). Пазлы религиозного человека собраны; терзания в нём – оттого что неуверен он в правильном сцеплении некоторых кусочков. Мои пазлы только начаты; не видя им конца, не надеюсь когда-нибудь их собрать – чем наполнить эту безграничность? Наши терзания – в разных плоскостях жизни. Потому и разговор получиться не мог бы на темы такие…