Владимир Лакшин - Солженицын и колесо истории

Сегодня поехали за город на лыжах – потеряли друг друга по дороге, потом долго шли от Нахабина к Опалихе по лесу. Я переходил ногу и теперь еле двигаюсь.

<���…>

Был в гостях у Розы Льв[овны] Гинзбург, где встретил, между прочим, физиков – Капицу [122]и Арцимовича [123]. Разговор оживился, как только коснулись литературы, все читают повесть Н[атальи] Баранской [124]и говорят о ней. Спор о том, литература ли это. Я сказал: «М[ожет] б[ыть], и не литература, но важнее лит[ерату[ры». Капица рассказ[ал] о своей речи в Колумб[ийском] университете и как он там отшутился, когда его спросили, почему в России сажают писателей. Разговор о семейной переписке обычн[ых] людей – дед Анны Алек[сеевны] – жены Капицы сменил Толстого на батарее в Севастополе – и пишет: «Был до меня здесь граф Толстой, солдаты говорят – матерщинник. Нас тоже. Учил нас вместо еб… мать говорить: елки-палки».

Общий интерес к Солж[еницыну], разговоры о кочетовском романе [125], Капица был мил мне в своей байковой рубашке в клетку, курточке с авторучками и синим галстуком – доброжелателен, прост. Арцимович – тоже любопытен, но с административной хваткой. <.. >

29.1.70

<���…> Мож[аев] живописно показ[ывает] людей – «брови» или «борода» [126]– или Абр[амов], почесывающий живот – одним штрихом – готовый портрет. Вспом[нил] Солж[еницына]. Он живет у Ростр[оповича], и того вызывали к Демичеву. Он с порога: если о Солж[еницы[не, то предупреждаю, он у меня будет жить, сколько захочет. Все ругают Ростр[оповича], а Можаев хорошо говорит о нем – отчаянный малый. Рассказыв[ают] о нем анекдот: «Вас не пустят за границу». «Оч[ень] рад. Пусть Фурцева едет туда играть на виолончели». Вспомнили о Яшине [127], и Мож[аев] рассказал, как они с Солж[еницыным] ездили к нему в больницу. Приехали неудачно. Злата сказала: очень ждал вас – и уснул. Подождите внизу. С[олженицы]н стал на часы глядеть. Решили мин[ут] через 40 написать записку и уйти. С[олженицы]н гов[орит]: «Не знаю, что писать», – и написал что-то вроде: «Понимаю, как вам тяжко. Я тоже был на дне этого колодца и не знаю, как выбрался» и т. п. Тут дверь раскрылась. Злата гов[орит]: скончался. Ис[аич] перекрестился широко. Они вошли в палату, минут 10 постояли у кровати и ушли. <���…>

2. II.70

<���…> К концу дня Тр[ифоныч] был у Вор[онкова] и Федина. Федин сел с ним в сторонке и увещевал едва не шепотом: «Нельзя, А[лександр] Т[рифонович], противопоставлять себя коллективу». «В первые годы рев[олюции] нам бывало еще труднее, но мы давали отпор…» Неприлично как-то от старика это слышать. А Вор[онков]: «Вам надо дать по зубам Западу».

KOMES [128]заявил протест с угрозой исключить нашу секцию, если сов[етские] писатели не выскажутся в деле Солженицына. Завтра это среди других вопросов будет на Секретариате. «Я уж выступать по этому поводу не буду, скажу только, что я был и остаюсь противником исключения Солж[еницына] из Союза писат[елей] – но Вигорелли защищать не стану, бог с ним. Откажусь от вице-президентства, как они требуют».<.. >

10.11.70

<.. > В редакции суматошно, полно народу, авторы толпятся в коридорах, ходят из комнаты в комнату, собираются кружками, гудят. Трудно сознать сразу, что происходит, похороны и что-то от праздника.

Были сегодня Бек, Можаев, Рыбаков, Евт[ушенко], Владимов, Солж[еницын], Симонов.

Ис[аич] сидел полчаса с Тр[ифонычем] наедине, мы с ним повстречались в коридоре, у комнаты «прозы» – поцеловались. «Ну, как?» Я вспомнил слова с надгробной плиты Кинга [129]: «Свободен наконец, свободен наконец, слава Богу всемогущему – свободен наконец…» Ис[аич] в каком-то обычном теперь у него возбуждении, с эйфорическими улыбками говорил о том, что все устроится, когда я-то знаю, что вернее всего – все погибло, и не на один год. Рассказал какую-то чушь, бибисийские анекдоты (Би-би-си. – С. Л. ), сам им посмеялся и побежал прочь, тряся бородой. Никто как бы не сознает масштабы бедствия. Кораблекрушение произошло, мы за бортом, Тр[ифонычу] надо уходить с мостика, и только Миша, привязанный к мачте, остается. <���…>

12.11.70

<���…> О Твард[овском] говорят: «Мы найдем способ заставить его работать».

Рассказывают, что вчера или позавчера нов[ая] редколлегия была принята Демичевым. Он бранил на все корки роман Владимова [130]и повесть Баранской.

Косолапов, кот[орого] молва называет новым гл[авным] ред[актором], уже успел выступить в Гослите с обличением критики, кот[орая] процветала в «бывшем» «Новом мире» и имела фельетонно-зубоскальский характер (называл Рассадина [131]).

Когда я пришел, в кабинете Тр[ифоныча] сидел С[олженицы[н и договаривался, как ему получить рукопись, застрявшую у А[лександра] Т[рифоновича]. Потом он поднялся, оглядел стены и сказал: «Ну, надо попрощаться с этим кабинетом…» Расцеловался с Тр[ифонычем], простился со мною и ушел.

Я вспомнил, как в первый раз знакомился с ним в старом здании… Можаев прибегал – теперь волнуется театром на Таганке. <.. >

16.11.70.

Понед[ельник]. Тр[ифоныч] раздражен неопределенностью, бесконечными оттяжками. «Боюсь, не дадут нам по-человечески проститься». Сначала мы задумывали собрать весь коллектив, и чтобы Тр[ифоныч] мог ко всем обратиться с речью, всех поблагодарить. Но каждодневное сидение в ожидании решения делает это смешным и ненужным. «Да и не любят у нас таких прощаний», – гов[орит] А[лександр] Т[рифонович].

Стало известно, что в «Л[итературной] г[азете]» дают завтра телегр[амму] А[лександра] Т[рифоновича] – Вигорелли с отказом от вице-президентства, а рядом – похабную статью Грибачева о Европ[ейском] сообществе и Солж[еницыне]. Информацию же об уходе Тв[ардовского] – задерживают.

А[лександр] Т[рифонович], разъяренный, снова звонил В[оронко]ву, кричал и угрожал «крайними мерами». «А что вы имеете в виду?» – со спокойным хамством поинтересовался В[оронко]в. «И в самом деле, чем я могу им угрожать?» – рассмеялся, рассказывая об этом, Триф[оны]ч.

И.Виногр[адов] со ссылкой на источник рассказал, что разгон «Н[ового] мира» был санкционирован Сусловым. Бр[ежнев] узнал об этом лишь из письма А[лександра] Т[рифоновича], просил срочно навести справки – чье указание? – и, узнав, что C[ycло]ва [132]вынужден был отступиться. Там своя игра и свои расчеты, в кот[орой] мы фишки. <���…>

18.11.70

Света приехала специально с работы, чтобы передать информ[ацию], получен[ную] от Эм[илии]. Это результ[ат] ее воскресн[ых] прогулок в пансионате с Альб[ертом] Бел[яевым]. Сверху давно торопили – снимать Твард[овского]. Сейчас давление усилилось – надо снять перед его юбилеем и торжественно его отпраздновать. Докл[адная] зап[иска] отдела – не о журнале, журнал замечательный. Смысл докл[адной] записки – публикация за рубежом поэмы [133]Тв[ардовского], в этом обвинена редакция. Тв[ардовский] не виноват, виновато окружение… Мы их (снятых редакторов) приравняем к Солж[еницы]ну…Они попались, когда в 5.30 веч[ера] к ним из Рязани звонил С[олженицы]н, а в б утра весть о его исключ[ении] уже была передана ВВС. Не доказательство ли прямой связи ред[акции] с зарубежн[ыми] деятелями?» Альб[ерт] для убедительности гов[орил], что сам видел квитанцию разговора С[олженицы]на с Москвой. В его полицейской голове – это улика. Обо мне он гов[орил] – «гениальный критик» и проч., но главное зло. «Вы не знаете, был ли он близко знаком с Син[явски]м?»