Максим Цхай - Вышибая двери

Я же получил только один номер. Правда, у меня несомненное преимущество — я его не просил, сама дала. Это единственная причина, почему на светящемся счастьем лице Куруша время от времени появляется смущенная улыбка, и единственное основание, позволяющее мне ходить гоголем. Не меланхоличным писателем Гоголем, а толстой выёжистой птичкой–гоголем.

У Куруша гон. Его распирает от энергии, освобожденной взорвавшимися в крови под натиском горячих немецких девиц гормонами. Рядом с нами стоит его гопникоподобный четырнадцатилетний брат, который от него в восторге, а меня боготворит и — как бы сказать точнее? — мифологизирует. Мальчишка мечтает стать тюрштеером, так что Куруш выпендривается еще и перед ним.

— Да, Макс, теперь я самый привлекательный тюрштеер! Хо–хо!

— Чего это?

— Ты уже слишком стар для этого. Смотри, еще полгода назад ты говорил: «Все самые красивые девочки — мои». А теперь… Только один телефончик! А у меня три! Всего полгода прошло!

— Ни фига, это ты постарел и научился кое–чему.

Ржем так, что в дверь просовывается голова директора Ганса.

— Ганс, скажи, что я гораздо красивей Макса!

Ганс смеется:

— Ну, глядя на Макса, я начинаю понимать, что красота понятие относительное…

Нет, сегодня действительно какой‑то особенный день.

Пользуясь тем, что парочка на входе согнулась пополам от одобренного свыше хохота, проскальзываю внутрь. Куруш с шуточным возмущением наваливается на меня, пытаясь снова выпереть на улицу. Он тоже тяжеловес, но все‑таки боксер — не станет пускать в ход кулаки в приятельской возне, а я всю жизнь занимался борьбой, так что в этой дружеской потасовке у меня преимущество. Кельнеры с интересом смотрят на наше противоборство. Гости, касса — все побоку. У Куруша гон.

Неожиданно он отпускает меня, и на его раскрасневшемся от прилившей крови лице появляется умильная улыбка. Рослая белокурая немка в короткой джинсовой юбке решительным шагом подходит к нему и молча, обхватив за курчавую голову, целует в губы. Ну… немки имеют свою специфику. Куруш что‑то шепчет ей на ушко, и она, милостиво кивнув мне, шествует внутрь дискотеки. Он самодовольно гладит бородку. Его брат восторженно смотрит вслед прекрасной Брунгильде.

— Ну да, Куруш. Ничего.

— Ха–ха! Нет, Макс, твое время прошло!

— Так. Куруш сегодня работает бесплатно. Я пишу его деньги на себя, за моральный ущерб. А ему и так радости хватит.

Мы смеемся… но на душе у меня осадок. Мне тридцать четыре…

Не хочу больше стоять с ними у дверей. Не хочу больше ржать с этими молодыми бычками. Пойду лучше к себе в закусочную, налью крепкий кофе и съем полпиццы. Сразу станет легче. Какие еще радости у пожилого тридцатичетырехлетнего мужика? Все когда‑нибудь кончается…

Грустно дожевываю пирожок, запивая его отвратительным автоматным кофе, в котором нет ни малейшего аромата. Как лист перед травой, передо мной вырастает Курушев брат.

— Там… это… Куруш просил вам передать, что… это… актриса ваша пришла.

Кофе летит в раковину вместе с чашкой. На ходу сбрасываю крошки с бороды. И да, на пороге улыбается вернувшаяся из Мюнхена Жаклин.

— Жаклинка!

— Ты так давно не звонил… Можно войти?

— Вау! Скажи это погромче! Да нет, ерунда это, я безумно рад тебя видеть! Что тут скажешь?..

Нас не слышат, но энергетика разговора видна. Кельнеры смотрят на нас. Куруш немного посерьезнел. Молчит, опустив глаза, кассирша. И только брат Куруша продолжает зачарованно пялиться на Жаклин. Еще бы. По общему признанию мужской части персонала, это самая красивая девушка со времен существования танцхауса.

Телефоны… брунгильды… Фигня! Я настоящий теперь, только теперь, это так редко.

Целую ее, нежно–нежно, в тонкую невидимую линию между мочкой уха и шеей. Мое любимое место.

— Хочешь пиццу?

— Хочу…

— С грибами и двойным сыром?

— С грибами.

Отвожу ее в свою закусочную. На секунду возвращаюсь к дверям. Серьезны кельнеры, задумалась кассирша, и только брат Куруша, смеясь, хлопает его по курчавой голове — дескать, видел, какие девушки на свете бывают? Подмигиваю им. Они смеются.

Эх… пацаны.

Мне уже скоро тридцать пять. Не к лицу мотыльком порхать. Так и в старика Козлодоева можно со временем превратиться. Дело нехитрое.

Время‑то как летит…

Счастье. Почему‑то с четырех утра на работе накрыло ясное теплое чувство тихого счастья… Полного. Без причины. Оно затопило меня медленным, ровным светом. Так обычно льется в стеклянный сосуд золотистый мед.

А ведь день был трудный. Выпер пьяного албанца «живот в живот». Удобно быть тяжелым — и бить не надо, иди на человека, даже рук не поднимая, и сноси его к выходу.

Поймал двух воров в танцхаусе. Большая удача. Сумку девушке вернули, выкинул обоих с вечным запретом на вход. Что ж, по последней статистике Монберг, где расположен наш танцхаус, — первый на федеральной земле по обороту наркотиков и количеству нелегального оружия, а мой родимый, небольшой даже по германским меркам Кобленц, под боком у Монберга, — на четвертом месте по уровню преступности во всей Германии.

Так что даже не знаю, откуда пришло это чувство. Но таким счастливым я не чувствовал себя уже давно. Это не пароксизм наслаждения и не нечаянная радость, а ровное, могучее дыхание счастья, которое заполнило меня настолько, что для других чувств даже места не осталось. Я почувствовал себя налитым энергией и гибкой, играющей легкостью. Задиристым нахальным воробьем. Кувыркающимся в траве леопардом. Скачущим над волнами дельфином.

Вот я и нахальничал, кувыркался и скакал перед дверями, а в закусочную даже не зашел. Не в деньгах счастье. Моя закусочная — сам продавец, сам и директор, вот директор и дал продавцу отпуск за свой, директора, счет.

Разрешил пожилому пакистанцу продавать в танцхаусе цветы. Предложенную мзду не взял. Пакистанец жутко забитый и все время стоит по стойке «смирно». Похож на школьного учителя, прошедшего через камеру строгого режима. Хотя на самом деле он бывший инженер.

Пришла Барбара, празднующая удачу с компанией своих старых коллег. Девки стали меня хороводить, как фламандские проститутки Ламме Гудзака в трактире, а я и не отбивался особенно. Хохотал только, и было мне счастье.

Купил большой букет роз у пакистанца и подарил его Барбаре. Она зарделась и спросила, можно ли ей говорить, что цветы подарил любимый. Жалко, что ли? Меняет человек роль — проституткам цветов не дарят, и любимые им не полагаются. Всю ночь Барбара победоносно ходила с букетом наперевес по танцхаусу. Много ли надо женщине!

А я вышел на улицу и под первыми лучами солнца исполнил, к радости новеньких тюрштее ров, нечто вроде ритуального танца счастья. Водил руками как крыльями, бил себя ладонями о колено и пел: «Ха! Кто несчастлив в этом мире — сам дурак!»