Николай Смирнов - Забайкальское казачество

В преждевременно сданной крепости осталось 610 исправных орудий (из них 287 морских), имелось 207 855 снарядов, большое количество винтовок, патронов, не ощущалось острой нужды в хлебе и сухарях, имелось для убоя 2944 лошади, 50 тысяч пудов муки и много другого продовольствия.

На сборные пункты пленных прибыло 25 тысяч офицеров, солдат и матросов, которые могли сражаться. Из 59 укрепленных узлов противником захвачено или уничтожено 20, остальные могли служить целям обороны.

Японцы не ожидали такого «подарка» со стороны русских. Падение Порт-Артура ожидалось, по их оценкам, не ранее полутора-двух месяцев. Английский военный представитель при японской армии Норригард, свидетель этого позора, напишет впоследствии: «…Предложение русских о сдаче явилось поэтому неожиданным и, конечно, очень приятным сюрпризом для японцев…»

20 декабря полковник Рейс, имевший инструкции и доверенность от Стесселя, а также сопровождавшие его лица подписали акт о капитуляции, составленный японским ученым-юристом за два года до начала войны.

В статье VI 11 акта о капитуляции гарнизона говорилось, что все унтер-офицеры, солдаты и моряки должны быть обезоружены, но когда Стессель узнал о готовящейся расправе над ним, то он немедленно выпросил у японцев 4-ю казачью сотню 1-го Верхнеудинского полка для охраны своей особы, жилища и имущества. Генерал Ноги оставил в распоряжении «славного оборонителя» сотню в полном вооружении и снаряжении.

После боев на Кинчжоуских позициях, где казаки вместе с охотниками дивизий вели разведку и несли сторожевую службу, 4-я сотня стала использоваться для охраны штаба и квартиры Стесселя, а также следила за порядком в. городе. В приказе № 985 от 20 декабря 1904 года ей была поставлена задача: «…5) Казачья сотня, а затем охотничьи команды под общим начальством генерального штаба капитана Романовского тотчас занимают позади в Новом и Старом городах заставы для наблюдений за исполнением всех установлений, за полным порядком и благочинием в городе и в недопущении безобразий, помятуя, что всякий безобразный поступок какого-либо негодяя может вызвать резню на улицах и истребление больных и раненых».

К этому времени в городе начался разгул и погромы. Бывшие герои-защитники Порт-Артура, побросав оружие, преданные своим командованием, разбивали магазины и склады, водка текла рекой. Добросовестные и исполнительные накануне, солдаты и матросы мгновенно переродились, о «дисциплине не было и речи». «Пусть никому не достанется», — кричала пьяная толпа, уничтожая все на своем пути. «Все теперь равны. Один черт. Нет солдат, нет матросов, офицеров, генералов! Все равны! Все пленные!»; «А до Фоки и Стесселя доберемся, узнают они Кузькину мать».

Сам Стессель не разделил судьбу своего гарнизона. Бывший командующий Квантунского укрепленного района, генерал-адъютант Свиты Его Императорского Величества, убыл в Россию по соизволению Государыни-Матери, которая сообщила ему в телеграмме, что она будет рада видеть его в России. Вопреки разъяснениям 7-го пункта акта о капитуляции, где сказано, что багаж офицера «не должен превышать веса, дозволенного офицерам соответствующего чина в японской армии», Стессель вывез из Порт-Артура все свое имущество на 38 подводах с позволения, как он сам говорил, Его Величества Императора Японии.

После отъезда Стесселя 4-я сотня 1-го Верхнеудинского полка была разоружена и отправлена в плен, в Японию, откуда отчаянные забайкальские казаки пытались бежать. Побег из плена в Русской армии считался подвигом.

По окончании войны казаки-портартурцы убыли на свою родину, в Забайкалье.

Падение Порт-Артура раньше предполагаемого срока избавило русское командование от срочности наступления, но, с другой стороны, требовало как можно скорей использовать наше преимущество в силах до переброски закаленной в боях портартурской армии М. Ноги на Мукденское направление.

До начала наступления, согласно еще раньше принятому решению, предполагалось совершить набег конницы на Инкоу, базу снабжения японской сухопутной армии под Мукденом. Целью набега ставилось — захватить порт Инкоу, углубиться в тыл противника и вывести из строя на длительное время железную дорогу на участке Ляоян — Ташичао — Дальний, по которой перебрасывалась из-под Артура к Шахэ 3-я японская армия. Кроме того, набег на Инкоу должен был поднять моральное настроение Русской армии и, по выражению Куропаткина, «порадовать батюшку царя».

Масса казачьей конницы, освободившаяся от сторожевой и разведывательной службы после отхода армии на Шахэ, была реальной силой, способной выполнить поставленную задачу успешно.

Срок выступления держался в секрете, но все — от вестового до китайца-повара — знали о предстоящем набеге. Журналисты, русские и иностранные, приезжая в отряд Мищенко, прежде всего интересовались, когда набег.

«Два месяца обо всем толковали, больше месяца собирали громадный вьючный транспорт», — вспоминал А.А. Игнатьев. При нашем беспечном отношении к сохранению военной тайны неудивительно, что противник знал о замысле русского командования и мог подготовиться к встрече казачьей лавины в своем глубоком тылу. Забегая вперед, необходимо отметить примерно такую же беспечность японского командования по срыву этого набега.

Перспективы набега были заманчивы. Такие кавалерийские начальники, как Ренненкампф, Каульбарс, хотели возглавить его. По воспоминаниям А. Деникина, генерал Каульбарс, являясь командующим армией, упрашивал Куропаткина сдать армию и стать во главе Западной конницы. Не сидел без дела генерал Ренненкампф, постоянно «сносился по этому поводу частным образом со Ставкой». «Действительно, — подчеркивает А. Деникин, — в широких армейских кругах только двух этих природных кавалеристов считали способными выполнить столь важный рейд, впервые предпринимаемый за время Маньчжурской кампании».

А.А. Игнатьев, находившийся в то время при штабе Куропаткина, тоже уделил этому внимание в своей книге: «Шли споры и о выборе начальника, на которого можно было бы возложить это поручение. При всех недостатках Ренненкампфа большинство стояло за его назначение, но лично Куропаткин особенно доверял Мищенко». Но, анализируя отношения Куропаткина и Мищенко, нельзя говорить о каком-то особом «доверии» Куропаткина. Больше того, можно предположить, что выбор Куропаткина пал на Мищенко, чтобы дискредитировать его в глазах армии, общественности и, может быть, императора. Весь поток критики обрушивался на Куропаткина, которого ругали, как только могли, а Мищенко ходил в героях и был знаменитостью. Мищенко не являлся «верным учеником Куропаткина», а был исполнителем его воли. Куропаткин, как всегда боявшийся чего-нибудь не предусмотреть, своими многочисленными указаниями сковал инициативу начальника отряда, навязав ему прямолинейность действий и район выполнения поставленной задачи. Мищенко придерживался отданных Куропаткиным распоряжений и инструкций, — заведомо обрекающих отряд на неудачу. Для таких подозрений есть все основания.