Валерий Чумаков - Вернер фон Сименс. Личные воспоминания. Как изобретения создают бизнес

В представленном в 1860 году Британской ассоциации докладе «Общая структура теории и практики испытания проводов на морских телеграфных линиях» мы изложили основные результаты наших опытов. На его основе была составлена получившая впоследствии всеобщее признание система испытаний кабеля и поиска его повреждений. Но хотя доклад был опубликован на английском языке, а в 1850 году Парижская академия опубликовала мой труд, уже содержавший основные правила поиска неисправностей, на французском языке, многие позднейшие авторы и изобретатели лишь очень редко обращали на это внимание и порой вновь изобретали и публиковали с небольшими изменениями уже изобретенное и опубликованное нами. Я рассказываю об этом, поскольку хочу положить конец тем фальсификациям и ошибкам, с которыми до сих пор сталкивается история электротехники. Совсем недавно вышла весьма тщательно составленная книга Е. Вюншендорфа «Traite de telegraphie sousmarine» [161], которая показала мне хороший пример таких ошибок. В самом начале книги изобретатель электрического телеграфа, немецкий ученый доктор Зёммеринг [162], был почему-то назван русским профессором. Далее утверждалось, что он проложил подводные провода недалеко от Петербурга, а в 1845 году – близ Парижа и поэтому он должен считаться отцом подводного телеграфа. Безусловно, автор перепутал германского Земмеринга с немецким профессором Якоби, значительно позже переехавшим жить в Петербург, что для исторического труда непростительная ошибка. Кроме того, всякие попытки проведения подводного телеграфа до 1847 года были лишь плодом фантазий, так как еще не было подходящих проводов даже для простой подземной прокладки. Они стали возможны только после появления моих изолированных гуттаперчей проводов, которые я применил при минировании гавани Киля, и защищенного железной трубой подводного кабеля проложенного через Рейн рядом с Кельном в 1850 году. Эти два события и дали начало морским телеграфным линиям.

К описываемому периоду моей жизни относятся еще два важных для меня события.

В 1859 году я был избран членом Совета Берлинского купеческого общества, являвшегося еще и Берлинской торгово-промышленной палатой Бранденбурга. Выборы в него проводятся поименным голосованием среди всех промышленников и торговцев, и результаты их считаются знаком особого почета. Членство в Совете дало мне возможность наладить тесные личные контакты с крупными берлинскими промышленниками.

В 1860 году, в дни празднования 50-летия Берлинского университета, от философского факультета мне была пожалована степень доктора Honoris caztsa [163]. Присвоение этого почетного звания в моем родном Берлине было тем отраднее, что в нем я видел признание своих научных трудов, кроме того, оно еще больше сближало меня с моими учеными друзьями.

В последующие годы своей жизни я большое внимание уделил политике, и мне хотелось бы рассказать об этом поподробнее.

С самого раннего детства меня угнетали мысли о разобщенности и слабости немецкой нации. Мы с братьями жили в маленьких или средних немецких государствах, в которых чувство патриотизма и национального политического единства не имело таких мощных корней, какие были благодаря богатой и славной истории у Пруссии, и это не могло не сказаться на наших национальных ощущениях. Мой отец был всецело поглощен национальными и либеральными идеями, и в нашей семье они всегда главенствовали. Несмотря на печальную политическую ситуацию, в которой оказалась Пруссия, а вместе с ней и вся Германия после славной освободительной войны, у всех оставалась надежда, что государство Фридриха Великого [164], пробудившего в немецком народе уверенность в будущем Германии, станет ее спасителем. Именно эта надежда была причиной того, что отец посоветовал мне военную службу. Да и я верил в будущее возвышение Германии через сильную Пруссию. В 1848 году немецкий национализм уже настолько властвовал надо мной, что я, несмотря на личные интересы, отправился в Киль, где вместе с Пруссией воевал за единство и величие Германии.

Но когда этот юношеский, порой неразумный энтузиазм рухнул под давлением печальных обстоятельств, когда Германия вновь раскололась на мелкие слабые княжества, а Пруссия была глубоко унижена, уныние овладело всеми немецкими патриотами. Правда, мы еще надеялись на Пруссию, но никто уже не считал, что она как государство обеспечит объединение Германии, возлагая большие надежды на окончательное торжество либеральных идей среди немецкого и особенно среди прусского народа. Эти перемены во взглядах послужили причиной многих дальнейших событий и конфликтов, и, не зная о них, невозможно было бы эти конфликты понять.

До 1860 года я был полностью занят научно-техническими трудами и держался далеко от политики. Только когда во времена регентства принца Пруссии царившие политическая стагнация и пессимизм ослабли и начали пробуждаться ото сна более свободные политические воззрения, я вступил в созданную под руководством Беннигсена [165]Национальную ассоциацию, которой покровительствовал герцог Эрнст фон Кобург-Гот [166]. Я присутствовал на учредительном собрании ассоциации в Кобурге [167]и в дальнейшем как верный союзник принимал самое активное участие во всех ее мероприятиях. Благодаря этому, а также благодаря моей деятельности по выборам в парламент я весьма тесно познакомился с лидерами Либеральной партии. Присутствуя на заседаниях нового крыла либералов, я участвовал в обсуждениях, касавшихся программы и названия новой партии. Большинство склонялось к имени «Демократическая партия», в то время как Шульце-Делич [168]хотел назвать ее «Немецкой партией». Я предложил название «Прогрессивная партия», поскольку, по моему убеждению, название должно было характеризовать направление ее действий, а не образ мысли. В результате было принято решение объединить наши с Шульце-Деличем решения, и новая политическая организация получила название «Немецкая прогрессивная партия».

Я неоднократно отвечал решительным отказом на предложения об избрании в депутаты парламента, но в 1864 году, когда мне, без всякого старания с моей стороны, предложили это избиратели округа Золинген-Ремшайд [169], я счел своим долгом согласиться. Тогда на повестке дня стоял очень важный для государства законопроект о реорганизации армии, вокруг которого ломали копья политические партии и группировки. Суть его состояла в правительственных планах по удвоению численности прусских войск и соответствующем увеличении военного бюджета. Общественное мнение было уверено в том, что страна не вынесет такого тяжкого военного бремени и перераспределение денег в казне приведет к полному обнищанию народа. В самом деле, по уровню жизни Пруссия тогда далеко отставала от других немецких государств, поскольку даже после окончания освободительной войны тяжесть расходов на содержание армии лежала в основном на ее плечах. Если бы столь значительное увеличение этих расходов проводилось без надлежащего участия других государств, это действительно могло бы подорвать благосостояние всей страны, так как новое бремя было бы для нее непосильным. В то же время король Вильгельм, еще будучи принцем Пруссии и принцем-регентом, был убежден в том, что государство Фридриха Великого должно вновь подняться до занимаемого им ранее исторического положения и стать во главе всей Германии. Никто не ставил под сомнение серьезность и искренность намерений всеми любимого и почитаемого монарха, но в их практическую осуществимость мало кто верил. Надежда на то, что Пруссия осуществит свою историческую миссию и объединит Германию, ослабла, все считали, что звезда ее закатилась. Даже самые оптимистично настроенные поборники германского единства, даже самые отъявленные прусские патриоты не считали возможным возложение на нее бремени, которое превышало ее силы. Парламент с болью в сердце отклонил правительственный законопроект, а после его роспуска народ подтвердил это решение результатами новых выборов.