Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую

Давление на англичан, чтобы они обозначили свою позицию, нарастало. В Париже Пуанкаре сказал английскому послу Берти, что, если на континенте разразится война, Великобритания почти наверняка окажется втянутой в нее для защиты своих интересов, и если сказать об этом сейчас, то Германия почти наверняка удержится от нападения на своих соседей. Все больше отчаиваясь, Поль Камбон не давал покоя своим друзьям в министерстве иностранных дел Великобритании и нанес визит Грею, чтобы напомнить ему, что в ноябре 1912 г. они обменялись письмами, в которых пообещали, что их две страны будут советоваться друг с другом при наступлении серьезного кризиса насчет того, какие шаги они могут предпринять вместе. Однако кабинет министров Великобритании все еще не мог прийти к твердому решению относительно политики, которой он станет придерживаться в случае начала войны на континенте. Либеральный Комитет по иностранным делам, который давно уже критиковал Грея и подозревал его в том, что тот связан тайными обязательствами с Францией, пригрозил Асквиту лишением своей поддержки, если будет принято решение о вмешательстве Великобритании. Один из его членов написал Асквиту, что до девяти десятых членов парламента от Либеральной партии будут против такого решения правительства. При этом Грей и его соратники – либералы-империалисты, вероятно, откажутся работать в правительстве, которое не поддержало Францию. Лидеры либералов опасались – и небезосновательно, – что правительство может быть распущено, что оставит дорогу к власти открытой для консерваторов [1767] Wilson, The Policy of the Entente , 140–3; Hazlehurst, Politicians at War , 84–7. .

31 июля, в пятницу, кабинет министров снова собрался на заседание и принял лишь решение о том, что не может дать Камбону каких-либо обещаний. Россия уже начала мобилизацию, и, хотя они об этом знать не могли, Австро-Венгрия собиралась объявить у себя всеобщую мобилизацию, и Германия планировала предпринять первые шаги к своей собственной. На заседании Грей продолжал настаивать на том, чтобы Великобритания оставалась совершенно свободной в принятии решения, что ей делать [1768] Williamson, Politics of Grand Strategy , 349. . Айра Кроу с этим не соглашался. В убедительном меморандуме, написанном в тот же день, он доказывал: «Теория о том, что Англия не может участвовать в большой войне, означает ее отказ от положения независимого государства. Ее можно поставить на колени и заставить подчиняться указаниям любой державы или группы держав, которые способны воевать, и таких несколько… Вся политика Антанты может оказаться бессмысленна, если она не означает, что в справедливом споре Англия встанет на сторону своих друзей. Такие честные ожидания были озвучены. Мы не можем отказаться их признать, не подвергнув наше доброе имя суровой критике» [1769] BD, т. XI, 369, 228– 9. .

Вне небольшого круга тех, в чьих руках теперь была судьба Великобритании, общественное мнение также оставалось разделенным, но уже склонялось в сторону интервенции. «Таймс», например, теперь доказывала, что Великобритания имеет моральные обязательства перед Францией и Россией и, более того, не может стоять в стороне, когда баланс сил на континенте сдвинулся в сторону Германии [1770] The Times , 29, 30 и 31 июля 1914. .

В то время как Великобритания боролась со стоящей перед ней дилеммой, Германия принимала судьбоносное решение начать мобилизацию. Это было особенно опасно для мира в Европе, потому что мобилизация в Германии не была похожа на все остальные. Ее прекрасно согласованные и плавные шаги – от объявления состояния осады или «неминуемой угрозы войны» до проведения полной мобилизации, формирования боевых подразделений со всем снабжением и, наконец, переброски армий через границы – было почти невозможно остановить, как только они начались. И ее армия была всегда готова – даже в мирное время – тронуться с места немедленно; узел связи ее Генерального штаба работал круглосуточно, в нем был свой телефонный коммутатор, который был соединен напрямую с Главпочтамтом и телеграфом [1771] Bucholz, Moltke, Schlieffen , 280–81. . Для Германии мобилизация была не дипломатическим инструментом, а самой войной. И хотя Бетман и кайзер сопротивлялись нажиму военных, чтобы запустить этот процесс, к 31 июля военные начали брать верх. Бетман принял этот сдвиг власти со смирением; представитель Саксонии в Берлине написал ему в своем сообщении: «Власть ускользнула из рук ответственных монархов и государственных деятелей, так что безумная европейская война произойдет вопреки желанию правителей или их народов» [1772] Bach, Deutsche Gesandtschaftsberichte , 107. .

Важно, что Мольтке, который раньше соглашался с тем, что мобилизация может еще подождать, накануне внезапно изменил свою позицию. Фалькенхайн записал в своем дневнике: «Изменения его настроения трудно или вообще необъяснимы» [1773] Mombauer, Helmuth von Moltke , 205. . Однако у Мольтке была на то веская причина: Германия должна быть готова взять Льеж до объявления войны, а он получал донесения о том, что бельгийцы поспешно укрепляют его. (Он никогда не информировал гражданских лиц об этой части военных планов Германии.) [1774] Там же, 208. Возможно также, что он просто не мог больше выносить напряжение неопределенности. После «бесконечных переговоров» 30 июля между Бетманом и Фалькенхайном было принято решение объявить «состояние неминуемой угрозы войны» – необходимого предварительного этапа перед началом мобилизации – в полдень следующего дня независимо от того, провела Россия свою мобилизацию или нет. В полночь один из его адъютантов увидел явно взволнованного Мольтке за составлением воззвания для кайзера. Он опасался, по словам начальника Генерального штаба, что Великобритания вмешается и конфликт примет масштаб мирового. «Не многие могут представить себе размах, продолжительность и исход этой войны» [1775] Там же, 206. .

Когда еще до полудня 31 июля пришло подтверждение мобилизации в России, Бетман позвонил Вильгельму и получил у него разрешение объявить «состояние неминуемой угрозы войны». В военном министерстве в Берлине военный атташе из Баварии записал в своем дневнике: «Везде сияющие лица, люди жмут друг другу руку в коридорах, каждый поздравляет себя с взятием барьера». Посол Баварии послал в Мюнхен телеграмму: «Генеральный штаб уверенно готовится к войне с Францией и ожидает, что разгромит ее за четыре недели» [1776] Herwig, «Imperial Germany», 95; Fischer, War of Illusions , 502–4. . Общественность Германии узнала о принятом решении около четырех часов дня в старой прусской манере: отряд солдат промаршировал из берлинского дворца и остановился на большой улице Унтер-ден-Линден. Барабанщики били в барабаны, развернувшись на четыре стороны света, а офицер зачитал воззвание. Правительство Германии также отправило ультиматум России, который, как ему было известно, почти наверняка отвергнут; в нем содержалось требование прекратить всякую подготовку к войне против Германии и Австро-Венгрии в течение двенадцати часов. Когда на следующее утро Бетман встретился с представителями всех немецких земель, чтобы попросить их санкционировать войну, если Россия откажется выполнить условия ультиматума, он уверил их в том, что до самого конца он старался сохранить мир: «Но мы не можем терпеть провокацию России, если не хотим перестать существовать как великая европейская держава» [1777] Jarausch, The Enigmatic Chancellor , 174; Verhey, Spirit of 1914 , 59–60. . Второй ультиматум был послан во Францию, давая ей восемнадцать часов на обещание оставаться нейтральной в любом конфликте. Как доказательство готовности сдержать такое обещание Франция должна была передать Германии ключи от своих пограничных крепостей Тул и Верден. (Германия пообещала вернуть их в целости и сохранности в конце войны с Россией.) Из Германии также были отправлены телеграммы в Грецию, Румынию и Османскую империю с вопросом: на каких условиях они могут присоединиться к Тройственному союзу в грядущей войне.