Надежда Савченко - Я не хочу ненавидеть Россию

— Вы были в ярости?

— Да, ярость, злость были. Но я умею это контролировать. Меня этим не победить. Вот Клыха как сломали? Они его сначала электрическим током пытали, он держался. Потом сказали ему, где живет его сын, куда он ходит в школу, а сыну десять лет. Вот и все — тогда он признал вину. Если бы они мне про Веру такое, я бы им просто сказала: «Вы шутите? Ну, возьмите ее. Вы со мной справиться не можете. Вы попробуйте с ней справиться. Она хуже, чем я. Вы с нами двумя вообще не справитесь». Я бы просто рассмеялась. У меня, слава Богу, нет ребенка, нет слабого места. На меня давить бесполезно.

— Что было самым страшным на войне? При вас убивали людей?

— Тяжелее всего видеть части трупа. Даже не сам труп. Тяжело собирать по клочкам и видеть это все. Это я еще и в Ираке видела. Я отключилась от всего этого. Если включишься, кто тогда будет воевать.

— Вы теряли на войне друзей?

— Да, конечно, и немало. И в Ираке, и здесь. Что вам сказать? Я не привязываюсь к людям. Есть, конечно, друзья. Это понятно. И мы все смертные. Это тоже понятно. Плохо, когда по глупости [погибают]. Вообще плохо, когда война. Но у меня не бывает жажды мести. Мы все с оружием в руках. Это война. Мы понимаем, на что идем. Жалко [убитого]? Да, жалко. Выть и плакать? Поэтому я не крещу детей и не хожу на похороны. Я не крещу детей, потому что человек, который убивал, не имеет права этого делать. На похороны не хожу, потому что не могу видеть, как человека хоронят его родственники. Весь этот плач. Все эти эмоции. Это уже церемония. Я для себя похоронила человека, когда увидела его мертвым, когда не смогла его спасти, когда не смогла остановить кровь. Я похоронила человека, я попрощалась с ним в эту минуту. А эти цветы, ямы… Я не хочу, чтобы меня хоронили. Я хочу, чтобы меня сожгли и развеяли пепел над Днепром, чтобы нигде не было моей могилки. Чтобы никто никогда не приходил, не клал цветы, не ходил, не скорбил. Люди должны жить. Живым — жизнь. Мертвым — смерть. Все на этом закончилось.

— Вы очень эмоциональный человек. А в политике это…

— Я не всегда эмоциональный человек. Я эмоциональна, когда я себе это разрешаю. Я умею быть разной. Я могу скрывать свои эмоции. Но сейчас я пытаюсь быть откровенной с людьми. Я не пытаюсь прятаться, изображать из себя что-то. Я научусь играть в эти подлые политические игры, если надо. Главное, чтобы цель оправдывала средства. Был момент, когда мне сказали в тюрьме, что я уже политик, и что скорее есть шансы выйти, чем умереть. И тут я поняла, что и сидеть тошно, и выйти страшно. Я понимала, что попаду во что-то такое. Я понимала, что легко не будет.

— Как вы ощущаете себя в Раде после тюрьмы?

— Нигде не может быть хуже, чем в тюрьме. Я иногда оборачиваюсь на зал [Рады] и вижу, как они смотрят на меня… Одна девушка-психолог сказала мне, что в суде я была словно волчица на травле волков, которых загоняют под флажки. А во взгляде: «Сама умру, но и вас, как можно больше, заберу с собой». Я в Раду зашла, обернулась и увидела, как на меня смотрят, и подумалось: «Ну да, те же флажки…» Морально ситуация в какой-то степени схожая. Когда политика была чистой? Она как колбаса. Лучше никогда не знать, что там внутри.

— Вы с Юлией Тимошенко разные люди. И если говорить о принципиальной позиции… Ну, вы поняли.

— Я не исключаю, что в какой-то момент моя позиция будет очень принципиальная и возникнет красная черта. Что касается какого-то рубежа, то да, я скажу, что мнения разошлись. Пока мнения не разошлись. Я учусь что-то делать в партии. Я не знаю, что такое партия и как это работает. Я знаю, как это бывает в армии, в военном коллективе. Я сейчас учу, что такое партия. Это коллективная работа. Это поддержка. Если я что-то не понимаю, мне готовы помочь. Я не говорю, что, возможно, меня при объяснении не обманут, но я проверю еще раз… Если у меня нет своего юриста, партия может помочь. Если образовывать свою партию, это значит искать инвестиции, чтобы кто-то поверил, вложил и был уверен, что я правильно воспользуюсь этими деньгами, что не украду, не куплю себе дачу, «Лексус» и все остальное. Я так хочу, чтобы что-то у нас здесь получилось без меня и без моей партии. Но если не получится, то так же, как я готова стать президентом, я готова делать и партию.

— Мне кажется, что вы для Юлии более интересны, чем Юлия для вас.

— Тоже вариант. ( Смеется. ) Тоже вариант.

— Нет ощущения, что вас как-то используют? Понятно, что для нее это очень хорошо, что вы с ней.

— Слушайте. Ну вот попробуйте меня как-то использовать. Меня очень часто об этом спрашивают.

— То, что мы здесь с вами встречаемся, в штабе «Батькивщины», — это уже позиция.

— Я не пытаюсь сознательно закрывать глаза на то, что у меня есть враги и что я не готова всегда получить нож в спину. У меня быстрая реакция на всякие выпады. Но если я буду подозревать, специально настраивать себя на это, я ничего не смогу делать в том направлении, в котором я должна действовать. Пока на меня не давят. Пользуются мной или не пользуются? Ну, пусть пользуются. Они помогли вытащить меня из тюрьмы. По крайней мере, они платили адвокатам, я даже не знаю сколько. Я все-таки за что-то им благодарна. Они помогали маме, сестре. Перелеты очень дорогие. У нас таких денег не было. В чем-то я должна быть им благодарна, и я готова отработать эти деньги. Или, по крайней мере, если нужно, проехать по округам и сказать, что партия «Батькивщина» выдвигает такого-то кандидата, которого я увижу, поговорю с ним пять минут и поверю в него, я скажу, что да, никто не святой, но этот человек неплохой. Давайте будем работать. Если я вижу, что этот человек мне не нравится, я скажу, что не буду брать ответственность. На меня в этом плане не давят. Я достаточно проблемная, в смысле, можно ли меня использовать. В армии каждый командир, к которому я попадала в подразделение, всегда говорил: «Мне бы роту таких Надюх, это была бы замена батальона». У меня колоссальная скорость обучения, обучаемость, отдача. Но проходило месяца три — полгода, и этот же командир говорил: «Заберите ее. Она неуправляемая, непредсказуемая и……..». Вот и подумайте, подарок я или не подарок. Пусть пользуются, пока могут. Мне не жалко. Пока мне кажется, они больше за меня разгребают.

— Вам не кажется после двух лет под постоянным наблюдением в тюрьме, что сегодня лупа, в которую за вами наблюдают, еще больше размером и калибром?

— Из-за того, что два года я была под этим наблюдением, я научилась, простите, даже попу не чухать. Я не пыталась там ходить как по подиуму, но я научилась обманывать камеры, знать, когда за мной следят, когда нет. Раньше мама говорила мне: «Бог за тобой смотрит». А сейчас за мной смотрят все. В большую, большую лупу. Я уже попала однажды в плен. Теперь я стала умнее. Секретная операция не может быть секретной, если о ней все время говорить. Я все вижу, я все слышу, я думаю. Я не забываю.