Марк Вишняк - Годы эмиграции

Это как будто вполне благоприятно разрешало нашу жилищную проблему, и в феврале 1946 года мы двинулись в обратный путь – туда, откуда уехали в сентябре 1943. С первого же дня я опять начал усердные поиски работы забрасывал удочки, куда мог и где считал работу хоть сколько-нибудь для себя подходящей. Не стоит перечислять все, да я и не помню их, помню лишь, что «удочек» было семь, и на все семь жена моя взирала одинаково безнадежно, считая, что я зря трачу время и тешу себя: если не выйдет служба в Организации Объединенных Наций, которую мне твердо обещали с двух сторон, выйдет служба в одном из еврейских или нееврейских учреждений, интересовавшихся проблемой меньшинств и приглашавших меня для переговоров, ничем определенным пока что не кончившихся. Но из семи «удочек» не может же не принести улова хотя бы одна, доказывал я.

Время, однако, шло, ничего не выходило, истекли и две недели, на которые нас пригласили кузены. Не находили мы и помещения, куда можно было вселиться. Положение становилось безвыходным. Настроение – всё мрачнее. Неожиданно фортуна улыбнулась нам – сразу в двояком направлении.

Ираклию Георгиевичу Церетели, снимавшему комнату у знакомого, предложили небольшую, совсем некомфортабельную квартирку в центральном, но довольно неприветливом районе. Совершенно для меня неожиданно Церетели решил отказаться от предложения и передал его нам. Мы с радостью за него, конечно, ухватились. Не только потому, что очень не хотели злоупотреблять предоставленным гостеприимством, но и потому, что, как ни непригоден был уступаемый нам «апартамент», в нем всё-таки можно было существовать. Найти же что-нибудь более подходящее в условиях того времени и по нашим средствам мы были, очевидно, неспособны.

Словом, мы поселились в квартире, состоявшей из трех комнат, но... одна из них была кухней, в которой стояла и ванна, и в нее надо было не опускаться, а влезать – жена проделывала это со стула. Спальня была как будто светлая и просторная, но... надо было привыкнуть засыпать в ней: тут же за окном с оглушающим грохотом проносились каждые несколько минут надземные поезда нью-йоркской «подземной» железной дороги, которую через несколько лет снесли. Третья комната – совершенно темная – была необитаема, годилась лишь быть складочным местом. Лифта, конечно, не было и в помине. К счастью квартира была на втором этаже. Холодильника тоже не было, – приходилось пользоваться доставляемым ежедневно льдом. Но многое искупалось тем, что цена «апартаменту» была всего 24 доллара в месяц. Это было необычно даже для 1946 года. В таких неприглядных условиях мы прожили четыре года, не находя ничего лучшего даже за более высокую плату, когда мой приходный бюджет стал это позволять.

Последнее произошло внезапно и совершенно непредвиденно. Удочки, которые я или мои друзья за меня забросили в разные воды, не приносили улова. Хлопоты требовали времени. Всякое решение проходило несколько инстанций. Попутно встречались сюрпризы и осложнения. Расскажу об одном запомнившемся эпизоде. Еще когда я был в Боулдере, мои друзья, без моего ведома, через проф. Вэриэна Фрея, который знал меня по статьям, напечатанным в журнале, редактированном им совместно с проф. Мэк Ивером, Абрамовичем и другими, и при посредстве Роджера Болдвина, возглавлявшего Американский Союз защиты прав граждан, выставили мою кандидатуру в помощники или секретари председателя Комиссии прав человека в ООН. Председателем Комиссии была избрана Элеонора Рузвельт, жена президента. Административно же этим отделом заведовал французский профессор антропологии Ложье. Ни Болдвина, ни Элеоноры Рузвельт, ни Ложье я никогда не встречал.

По приезде в Нью-Йорк я узнал о подготовленной для меня службе в ООН и был, конечно, чрезвычайно признателен за приискание для меня столь близкой по всем моим интересам, научным и политическим, работы. В то же время я считал ее исключенной для себя, как признанного советской властью «врага народа», при необходимости получить одобрение кандидатуры и со стороны представителя этой власти. Всё же я отправился к Болдвину поблагодарить его за внимание, расположение и хлопоты. Одновременно я выразил уверенность в полной безнадежности этого дела. Но мой протектор решительно меня разуверил: до советской власти этот вопрос и не дойдет, так как я предназначен занять не постоянную должность или службу в ООН, что потребовало бы одобрения и Советов, а получу лишь регулярную работу в Комиссии прав человека с пожетонным вознаграждением в 15 долларов за посещение. А это зависит уже всецело от проф. Ложье, заведующего отделом.

Я не стал, конечно, спорить. Принял сказанное за чистую монету и стал дожидаться вызова для знакомства с Ложье и его интервью со мной. Этого, увы, я не дождался и не по своей вине, конечно. Накануне того дня, когда Ложье собрался меня повидать, у него произошло неприятное объяснение с его начальством, Генеральным секретарем ООН. Тригве Ли прочел ему нотацию за то, что Ложье принял на службу в свой отдел антиперониста, когда Аргентину в ООН представляет сторонник Перона. После этого Ложье, говорят, заявил: о Вишняке не может быть и речи! И он был прав: и на непостоянную службу приглашать противника советской власти было рискованно, когда эта власть, злоупотребляя правом вето, делала в ООН погоду.

Эта, не мной поставленная, «удочка» вернулась ни с чем. Другие по-прежнему заставляли себя ждать, когда пришло письмо из Боулдера от Спэкмэна, извещавшего, что его шурин Том Матьюз, редактор-распорядитель еженедельника «Тайм-мэгэзин», ждет меня. О Тайм я имел самое смутное представление. Однако, когда получил городскую телеграмму с приглашением явиться, не заставил себя просить вторично.

Матьюз принял меня очень любезно. Не стал долго расспрашивать, удовольствовавшись, очевидно, рекомендацией зятя и представленной мною на английском языке литературной продукцией. Он повел меня к заведовавшему отделом иностранных дел, в который я предназначался, Максу Вейзу. Это был очень умный, талантливый публицист и редактор. К великому моему удивлению, возглавляя Отдел иностранных дел, Вейз не знал ни одного иностранного языка. Так как наш разговор осложнялся недостаточным знанием мною английского, Вейз пригласил в свой кабинет заведовавшую в его Отделе помощницами редакторов (так называемыми, Researchers) Манон Голэн. Она во всяком случае понимала русскую речь, которую изучала в Школе восточных наук в Париже и усовершенствовала за годы, что жила с отцом в Риге.

Разговор с Вейзом был тоже непродолжителен. Мне сказали, что я приглашаюсь на постоянную работу, – о том же, когда приступить к ней и на каких условиях, мне предстоит дополнительно условиться с Матьюзом. Вторая беседа с последним была короче первой. Узнав, что я не связан никакими обязательствами и готов начать работу хоть сейчас, Матьюз предложил начать ее на следующий день после приближавшегося дня Американской независимости, то есть 5 июля.