Марк Вишняк - Годы эмиграции

Дальнейший спор на эту тему, мне казалось, тоже лишался смысла.

Что касается предвидения, я утверждал, что оно никому не давалось и приводил примеры, как самые искушенные историки и политики неизменно попадали впросак в главном даже тогда, когда их частичные предвидения толковались как вещие. И если бы заключение Прошина – «не умеешь предвидеть, шей сапоги» было бы верно, весь мир, а не одна Россия, должен был бы превратиться в сапожную мастерскую.

В процессе спора с Прошиным вступили в спор и другие по отдельным частностям. Так, Ю. Серчинский ополчился не на меня одного, а на «наших политических отцов» за упоминание о том, что и Пушкин благословлял террор против тиранов-«злодеев»: «самовластного» и «увенчанного».

По мнению оппонента, я воспользовался «неосторожной цитатой» из поэмы «Вольность» и Пушкина «упростил» – «отрастил у Пушкина шевелюру и остроконечную бородку народного трибуна и потрясателя основ», – что, конечно, было чистой фантазией оппонента. Но «Кинжал» Пушкина и Сречинский не решился отвергнуть – даже прославил его, отдав предпочтение кинжалу перед бомбой, поражающей часто не только злодея, а и посторонних.

В заключение он предостерегал против «желания повергнуть противника в прах с помощью Пушкина». С этим я согласился, предложив «врачу» самому исцелиться. Но Сречинский не успокоился и в последующей статье напал на меня уже за другое: за то, что для меня «не существует различия ни юридического, ни морального, ни фактического» между законным злодеем, «представителем династии, занимающей престол на основании определенных прав» (подразумевался Павел I, «Калигула» у Пушкина), и «узурпатором, захватившим престол насилием» (Наполеон). Мне вменялось в вину умолчание о том, что «увенчанный злодей» погиб, по характеристике Пушкина, под «бесславными ударами». И, наконец, на том основании, что в «действиях всех царей, кроме строго конституционных, всегда имеется элемент деспотизма», мне приписывалось признание «истребления царей гражданской добродетелью».

Узнал я также, что есть разница между политическим убийством и политическим террором, не оправдываемым даже в той мере, в какой может быть оправдано первое. История России, при этом изображалась обратно той, какой она была в действительности. Оказывается не «трагедия террора» была производной, а «трагедия власти» выросла из трагедии террора, из-за которого власть будто бы лишена была возможности сотрудничать со страной...

Рассуждения об историческом предвидении вызвали возражения со стороны А. Тарсаидзе в части, где я упомянул о предвидении Распутиным будущего русской монархии. Оппонент признал мои соображения «необоснованными», а для своего «обоснования» сослался не на факт, а на его отсутствие – отсутствие подтверждения тому в переписке царской четы.

При этом, помимо свидетелей, показания коих он оспаривал, он обошел молчанием других свидетелей, мною упомянутых, – в их числе такого осведомленного, как Танееву-Вырубову, – к которым в ответной реплике я прибавил: директора департамента полиции Белецкого, дочь Распутина, посла Палеолога, историка Фюлоп-Миллера.

Сорокалетие ликвидации Всероссийского Учредительного Собрания было названо в американском Тайм «Днем, когда демократия в России умерла», а статья на эту тему начиналась вступительными словами от редакции: Учредительное Собрание было «единственным свободно избранным парламентом в истории России».

Эта характеристика, естественно, многим пришлась не по вкусу. И когда я встретил возражения этому взгляду в печати и в личных беседах, я написал статью «Народное представительство в России». Очень коротко упомянув о вече и Земских соборах, я остановился подробнее на выборах в Государственные Думы, получивших авторитетное освещение в вышедших незадолго до второй мировой войны в сравнительно мало известных воспоминаниях организатора выборов, последнего государственного секретаря российской империи С. Е. Крыжановского.

Моя статья вызвала возражения со стороны проф. С. Пушкарева. Существо разногласия состояло в различной оценке Земских Соборов и выборов в Государственные Думы. Оппонент, по моему убеждению, преувеличивал и идеализировал эту роль. В подкрепление своего мнения о Соборах он отобрал суждения историков, положительно расценивавших эту роль, и игнорировал взгляды других, даже такого авторитета, как знаменитый Б. Н. Чичерин, который утверждал, что Земские Соборы исчезли «не вследствие сословной розни или опасения царей, а просто вследствие внутреннего ничтожества...

При крепостном состоянии всех сословий, о представительном строе не могло быть речи. Царь совещался с подданными, как помещик со своими крепостными, но государственное учреждения из этого не могло образоваться».

Когда я привел эти слова Чичерина, Пушкарев признал этот отзыв «сердитым, несправедливым и нисколько не убедительным» и будто бы «вполне опровергаемым фактами». Но Чичерин был далеко не единственный. Скептиками были и Заозерский, Лазаревский, Кабанов, Гр. Шмелев и даже Латкин, энтузиаст Земских Соборов, находил, что «собственно ни один Собор не был выразителем всей земли».

Разномыслие относительно Земских Соборов касалось отдаленного прошлого, и не здесь была «зарыта собака». Существо спора и возникшей полемики заключалось в политическом разногласии. Начав со скромного утверждения, что Земские Соборы в Московском государстве были явлением гораздо более важным и сложным, чем я это изобразил, Пушкарев расценил Земские Соборы, как ступень к прямолинейному восхождению России к народоправству. Его заключительный вывод был: «свободные выборы политического представительства различными группами русского населения имели место много-много раз в течение трех столетий, от 1612 по 1912 год». А в думский период выборы, оказывается, были даже «близки к всеобщим».

Пушкарев считал своей «профессиональной обязанностью историка сообщить или напомнить русской читающей публике и особенно русской молодежи, что факты русской истории находятся в противоречии» с моей «резолюцией» о том, что выборы в Учредительное Собрание были единственными и последними свободными выборами в России. И что же случилось?

Пушкарев набросал историческую схему в явное противоречие с фактами. Ибо если русская политическая история шла от хорошего к лучшему с 1612 года, откуда все восстания и бунты? Откуда движение декабристов и всё так называемое освободительное движение, насчитывающее как ни как без малого полтораста лет? «Историческая справка», которую Пушкарев привел в полемике со мной, противоречила даже его собственным писаниям – всего двумя годами раньше опубликованным в его книге «Россия в XIX веке».