Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге

Сорокин задумался.

— Вот такой он всегда, истинный русский подвиг, Витя, — без позы, без хвастовства, без бития в литавры. Сделал человек свое дело так, как считал нужным… И полагал, что такое — естественная норма жизни. А норма-то была героической… Даже фамилии некоторых из них забылись. Вот только недавно удалось установить, что подлинная фамилия Горева не «Горев», а «Гирев».

Анатолий Иванович вдруг рассмеялся.

— Ты что? — удивился Виктор.

— Забавное обстоятельство вспомнилось. Знаешь, на каких собаках шел Скотт к полюсу?

— Откуда же я могу это знать?

— Их звали Цыган, Красавица, Жулик, Косой, Лохматка… Это их так Гирев окрестил. Закупались-то эти собаки в нашенском Приуралье. В стойбищах и селах Вайда, Гырман, Коль…

Витька засопел, соображая что-то свое, нахмурился.

— Все равно я пойду в морское училище…

— А я тебя и не отговариваю. Просто хочу, чтобы ты все взвесил. Все «за» и «против». Ты небось, когда мы тебе с уроками иногда надоедали с матерью, думал втайне: «Вот навязались на мою голову!..» Я тебя на корабли водил. Сам видел, они, что называется, набиты электроникой, автоматическими устройствами, радиотехникой… На одной романтике моря теперь не выедешь. Теперь моряк — это и инженер, и ученый. Причем отличный инженер. Так что с относительными знаниями на кораблях делать нечего…

Виктор явно пропустил это мимо ушей. Что-то другое думалось ему в эту минуту.

— А ты знаешь, я слышал, дядя Коля как-то сказал боцману: «Море! Море! — Витька передразнивал картавый голос Николая Ильича. — Стихи о нем пишут. Иногда я думаю: пропади оно, море, пропадом! Истоскуешься по земле и семье — свет белый не мил…»

Сорокин расхохотался:

— А это, Виктор, как говорят, уже «из другого источника». Уж я-то Николая Ильича знаю. Не один десяток лет вместе служили. Его от моря и за уши не оттянешь. Это прирожденный моряк, и без кораблей он, ей-богу, умрет…

— Почему же он так говорил?

— Почему? — Адмирал, задумался, улыбнулся. — Затосковал о семье, наверное… Давно ребят своих не видел… Или — от настроения. Может же быть у человека плохое настроение?

— Конечно.

— Вот и он захандрил… А насчет моря, нет… Любит он море… По-настоящему проверенным чувством любит…

Витька поежился.

— Насчет трудного ты, конечно, где-то преувеличиваешь. А зря. Меня не трудности пугают. В мире было бы все распрекрасно, если бы каждый с детства знал свое назначение. Думаешь, раз мы в десятом классе, так у всех все и решено? Как бы не так. Сколько ребят еще понятия не имеют, куда им податься. Конечно, все, так или иначе, устроится. Не все же избравшие специальность не по душе мучаются. Стерпится — слюбится. Не всем же быть космонавтами. Инженеры-путейцы тоже нужны, например. Или инженеры холодильной промышленности… Не терять же год, если в любимый вуз по конкурсу не проскочишь…

— Не знаю… Не знаю… — Сорокин полуприкрыл глаза. — Я сторонник другой теории. Естественно, не всем быть космонавтами. Но я знал людей, не попавших по разным причинам, как у вас говорится, «в летчики» и согласившихся на любую работу при самолетах. Никакой другой профессии они себе не мыслили. Я не очень верю в человека, которому все равно, моряком ли быть или заведовать пивной палаткой. Чаще всего это равнодушные люди. И здесь и там они те «средние» специалисты, которым лень выдумывать какой-нибудь порох. Известный хирург Николай Нилович Бурденко как-то размышлял, что некоторые люди, правда очень немногие, уже с детства входят в этот мир, как в собственный дом. И действуют в нем всю жизнь соответственно — с уверенностью и самостоятельностью хозяев. Другие всю жизнь ищут, словно выжидая, когда им кто-то укажет то или иное место, то или иное дело. Вот мне и кажется, что по-настоящему счастливы только первые. Вернее, те, кто рано или поздно находит дело по душе. Лучше потерять год, чем потерять жизнь…

Сорокин смотрел в окно, где за стеклом, тронутым морозной наледью, разыгрывалась метель.

— А насчет моря я не стращаю. Кто его полюбит, уже никогда не уйдет от него. Был такой человек, штурман подводной лодки и поэт Алексей Лебедев. Уходя в поход, из которого лодка не вернулась, он оставил такие стихи:

Витька ничего не ответил. Только вечером, отряхивая снег с лыж, спросил отца:

— А ты знал Алексея Лебедева?

— Нет, не довелось…

— А стихи, которые ты читал, у тебя есть?

— Где-то должны быть. Отпечатанные на машинке. Спроси мать, она знает.

Где-то наверху, важно пыхтя, степенно шли в далекие порты гигантские танкеры. Кровь земли — нефть — перекачивалась с континента на континент. Дымили приземистые, пахнущие сибирской тайгой и северными поморскими ветрами лесовозы. Гордые собственной своей ослепительной красотой, белоснежные лайнеры везли пассажиров, которым позарез нужно было посмотреть, какие купальники модны сегодня на австралийских пляжах или что высвечивает неоновая метель над Бродвеем. Груженные танками и жующими резинку ребятами, шли транспорты во Вьетнам, а навстречу им торопились их суда-близнецы, несущие в трюмах точно таких же ребят. Только аккуратно упакованных в цинковые ящики.

Насупившись, разворачивались на крутой волне тяжелые авианосцы, получившие на борт закодированные приказы. В пене, изумляя рязанских и иркутских ребят невиданными ими красками, распахивалось перед мощными крейсерами, несущими на гафеле флаг с серпом и молотом, Карибское море.

Это все — над ними. Над их раздумьями и мужеством. Над их усталыми лицами и сердцами. Над грустью боцмана, потерявшего при операции перед самым походом жену, и страданиями старшины, домучивающего после вахт учебник по ядерной физике. Над озабоченностью замполита, ломающего голову над тем, как по прибытии в базу примирить инженер-механика с женой, любящих друг друга и повздоривших из-за «сущей ерунды». А может быть, их уже помирила разлука? Над ожиданием влажных любимых глаз, колдовства березовых рощ и дурмана скошенных на заре трав.

Над… Над… Над… Все это было над ними и в них. И отчаянные мили, оставшиеся за кормой. И карты новых маршрутов. Карты, которые еще только выходили из-под машин ученейшего гидрографического «хозяйства». Созданные ими, расшифрованные ими до конца. Когда берется один рубеж глубины за другим, и в кромешной темноте смятенного океана вдруг появляются неизвестные ранее вехи, по которым идти дальше.

Из бортовой книги Краснознаменной атомной подводной лодки.