Леонид Емельянов - Под прицелом войны

Зимними вечерами в нашу хату набивалось немало людей, жаждущих побеседовать с первым вернувшимся живым из военной мясорубки фронтовиком. Беседы эти иногда затягивались до полуночи. Многое из них, конечно, проскочило мимо моих детских ушей. Но самые яркие эпизоды остались в памяти. Их стоит упомянуть здесь.

Из фронтовой жизни отца меня больше всего интересовали рассказы о боях. Воевал папа на Западном и Калининском фронтах. Сначала под Калугой (после окончания там артиллерийских курсов), а затем – под Ржевом. Жутко было слышать из его уст, как лилась кровь и гибли люди, которых иногда невозможно было даже похоронить. Очень трудно было подниматься в атаку и идти под огнем навстречу смерти. Видеть, как падают рядом друзья и товарищи по оружию, слышать их стоны и предсмертные крики, смотреть, как в распоротый осколком живот раненый заталкивает грязными руками вываливающиеся кишки, а они все равно оттуда выползают и выползают.

Под артобстрелом в поле старались ползком залезть в первую попавшуюся на пути воронку, памятуя солдатскую поговорку, что дважды снаряд в одно и то же место не попадает. Хотя, конечно, стопроцентной гарантии это никому не давало.

Есть между боями часто приходилось, сидя на трупах. Сперва только немецких, но потом и на наших, не глядя, что под тобой. Поначалу было как-то не по себе, гребовали, но потом привыкли. Все же лучше, чем на сырой или мерзлой земле.

«Очень страшно, когда на передовую врывались немецкие танки, – рассказывал отец. – Были такие критические моменты. Если вжался в дно окопа, боец оставался обычно цел. Танк легко проскакивал через проем, лишь присыпав человека землей. Сзади бронемашину можно было успеть еще и подорвать гранатой. Тем более, что там она и менее всего защищена. Но если танкист через смотровую щель увидел тебя стреляющим по нему, тогда все. Как ни жмись книзу, раздавит, гад, гусеницей, поерзав ею на одном месте».

Особенно жестоко и упорно дрались за Ржев. Я тогда впервые от папы услышал это незнакомое слово, ставшее знаменитым в истории.

– Как назло, – вспоминал те тяжелые будни отец, – лили нескончаемые проливные дожди. Болотистая почва, как губка, напиталась влагой. Дороги раскисли. Артиллерия и танки в этих условиях вязли в грунте и часто не успевали вовремя на свои позиции. Немцы же сопротивлялись с бешеным упорством, используя все преимущества оборонительных укреплений.

– Даже нам, артиллеристам, приходилось участвовать в рукопашной, – отметил папа. – «Сорокопятки» ведь стояли близко к передовой. Бились прикладами, штыками, саперными лопатками и всем, что попадалось под руку. Немцы не любили такой вид боя. Но и нам порою приходилось туго. Однажды командир предупредил штыковой удар мне в спину. Другой раз спас я его, когда он катался по земле в обнимку со здоровенным фашистским бугаем и тот уж начинал брать верх. Где могли, приходили друг другу на выручку.

– А сколько ты немцев убил? – задал я свой главный вопрос, который так и вертелся на языке. Каждому ведь пацану хочется видеть своего отца героем.

– Кто его знает, – простодушно ответил папа. – Проверять, убит он или жив, было некогда. И считать тоже. Однажды в разгаре рукопашной заметил, что фриц со страху пополз спасаться в рожь, и я не стал его преследовать. Кто знает, сколько их еще там сидит. Нарвешься на смерть.

Такое объяснение меня сильно разочаровало. В моем представлении немца следовало было обязательно догнать и уничтожить. А иначе он же опять воевать станет. Эх, жаль, меня там не было! Но обвинять родителя в трусости тоже, вроде, не имелось оснований: на отцовской груди светилась медаль «За отвагу». А зазря на фронте такие вещи не дают – так справедливо рассудил я. И оказался прав. Как выяснилось гораздо позже, награды за подвиги в период отступления и вынужденной обороны вручались редко. А медаль «За отвагу» считалась весьма почетной для рядового солдата.

Мог быть на папиной груди, оказывается, еще и орден Красной Звезды. Приехавший на позицию политрук уже оформил необходимые документы, но на обратном пути прямым попаданием снаряда его разнесло на части вместе с лошадью и бумагами.

– Как ни удивительно, – однажды стал размышлять отец, – за всю войну ни разу не болел простудными заболеваниями. Спал в сыром окопе, в снегу; мокнул под осенними проливными дождями. Холод, бывало, пронизывал до костей, вода хлюпала в сапогах – и ничего. Даже насморка серьезного не подхватил. А тут вот каких-то полтора месяца прожил в спокойной обстановке – и уже заработал ангину. Странно как-то получается! Хлеб замерзал зимой так, что не разрезать ножом, а человек выдерживал.

В боях под Ржевом папу ранило в последний раз.

– А не ранило бы, так убило, – спокойно пояснил он. – На передовой долго не жили.

Как ни дико это звучит, но ранение в той кровопролитной битве многие солдаты воспринимали как благо. Оно давало отсрочку от смерти.

После длительного лечения в стационарном госпитале (где-то на Урале, в глубоком тылу, куда обычно направляли тяжелораненых) он и вернулся домой. Насовсем. Медицинская комиссия признала его неспособным к дальнейшей службе.

Из военных былей отца запомнился еще эпизод с взятием «языка», хотя специалистом в этом деле папа не был. Какая-то срочная нужда заставила начальство послать в разведку артиллериста.

«Языком» оказался… немецкий повар. Он чистил и мыл картошку на берегу заболоченного озерка, не подозревая о засаде, а в перерывах пиликал на губной гармошке. Один из разведчиков подкрался сзади и оглушил его ударом пистолета по голове. Немца быстро «спеленали» и потащили на свою сторону. Пленник оказался рослым и тяжелым. Даже волоком тащить его было трудно.

Через какое-то время в немецком лагере заметили странность: кастрюля с картошкой возле воды стоит, близится ужин, а кормилец бесследно исчез. Открыли стрельбу по передовой, но было уже поздно.

О накале боев под Ржевом можно было судить даже по их послевоенным следам. Отец моего близкого товарища по работе доктора биологических наук Н. Ф. Ловчего тоже воевал (и погиб) в этих местах.

– В 1952-м году, после окончания третьего курса лесотехнического института, – рассказал Николай Федорович, – меня послали в те самые края проводить лесоустроительные работы. Местность болотистая, вязкая. Деревья – как будто подстрижены какой-то гигантской косой – многие макушки срезаны артиллерийским огнем. В самом лесу, как нас предупредили, еще полно снарядов и мин. Надо быть осмотрительным. Открытые пространства в перелесках, по которым могла двигаться пехота и танки, перегорожены спиралями Бруно. Они обросли зеленью, но по-прежнему были непроходимы. Работать поэтому разрешили только до двадцати часов, когда еще хорошая видимость. Дабы свести риски к минимуму. Параллельно с нами трудились саперы, обезвреживая оставшуюся взрывоопасную начинку.