Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

В любом случае парижская «Русская мысль», в которой к тому времени уже активно сотрудничал упоминавшийся выше В. Марамзин, никоим образом не могла знать, как и почему Хейфец вошел в дело Азадовского. Однако вывод газетой был сделан следующий: «Факт назначения С. Хейфеца адвокатом Азадовского еще раз указывает, что реально этим делом занимаются органы госбезопасности».

Вернувшись в камеру после встречи с Хейфецем, Азадовский стал обдумывать ситуацию. Как узнать, что происходит со Светой? Что значит «дала показания»? Пытается выгородить? Это могло означать лишь одно: Светлана, все обдумав и взвесив, пытается взять на себя еще и те эпизоды, которые следствие инкриминирует ему. Цель – снять с него обвинение, поставить суд перед необходимостью его освободить.

Но так ли это? Как узнать правду? Можно ли связаться со Светой – она ведь находится совсем близко, на женской половине Крестов. Эти мысли неотступно сверлили мозг, угнетали его и мучили. Что придумать?

Найти выход ему помог один из сокамерников.

Он был посажен то ли за кражу, то ли за мошенничество и проходил, сколько можно было понять из его глухих проговорок, по ведомству БХСС (Главного управления по борьбе с хищениями социалистической собственности МВД). На вид он был чистый аферист – обаятельный еврей, умный, острый на язык… Звали его Вадим Розенберг (но в камере называли Фимой); его слова и мнения были, как правило, дельными, в отличие от детского лепета остальных сокамерников. И довольно быстро в том мире, в котором, как известно, не верят – не боятся – не просят, у Азадовского появился товарищ. Фима действительно старался помочь ему морально, участливо выслушивал, подсказывал, давал советы. В сущности, он оказался в тот период единственным собеседником Азадовского, с остальными было просто не о чем говорить. (В ретроспективной оценке это обстоятельство также представляется частью общего замысла, который реализовывался в отношении Азадовского.)

Конечно, в глубине души он не слишком доверял Фиме и совершенно не откровенничал с ним: не делился своими мыслями по делу, не называл имен, не сообщал фактов… Но Фима и не настаивал, понимая обстоятельства, однако всячески подчеркивал, что готов помочь. А коммуникативные таланты у него были блестящими – в этом Константин мог не раз убедиться. Розенберг запросто общался с теми, кто является в тюрьме посредником между заключенными и внешним миром: с «баландёрами» (осужденными, раздающими еду) и «контролерами» (надзирателями); именно через них и осуществляется обычно отправка и доставка «маляв». Азадовский не раз видел, сколь успешно Фима оказывал содействие своим сокамерникм – «малявы» уходили по адресу, затем приходил ответ… Что это также могло быть оперативной «игрой», ему вовсе не приходило в голову.

Что беспокоило Азадовского намного серьезней, так это «дружеские» поползновения Фимы иного рода. В своей жалобе в ЦК КПСС от 15 февраля 1982 года он писал: «Я был помещен в камеру с намеренно подобранными в ней заключенными, и один из них, В.Г. Розенберг, постоянно и целенаправленно провоцировал меня на действия, наказуемые по ст. 121 УК». Статья эта карала за мужеложество, притом срок по ней был до 5 лет. Другими словами – мы можем это утверждать определенно, – ленинградские органы, желая вменить Азадовскому еще какую-либо статью (история с фотографиями – одна из таких попыток), прощупывали его на предмет гомосексуальных наклонностей, с тем чтобы в случае положительного эффекта спровоцировать его на какие-либо действия, а затем осудить еще и по 121-й статье, которая, как известно, не обещает осужденному легкой жизни в ГУЛАГе. Ленинградец Л.С. Клейн, который был 5 марта 1981 года арестован формально именно по этой статье, писал впоследствии: «Коллеги арестованного [Азадовского] были уверены, что наркотики ему подброшены при обыске. Заодно многих его приятелей пытались обвинить на допросах в гомосексуальных сношениях с ним». То есть в данном случае Розенберг совершенно точно участвовал в провокации.

Однако Азадовского заботила Светлана. Фиму постоянно вызывали, как он говорил, «на допросы», с которых он возвращался и сообщал Азадовскому детали, живо его волновавшие. Главным образом о Светлане. Однажды, ссылаясь на случайный разговор со знакомой контролершей, сказал, что Светлана сошла с ума. В другой раз сказал, что его вызывали не по его собственному делу, что следователь расспрашивал его о сокамерниках, в том числе об Азадовском. При этом он стал расспрашивать Азадовского: что же такое он все-таки натворил, если дело у него по 224-3, а вопросы задаются такие, что тянет, похоже, на 70-ю. Азадовский старался понять, что в этих словах правда, а что говорится для того, чтобы сбить его с толку. А однажды в начале марта (следствие по делу Азадовского уже подходило к концу) Розенберг даже признался, что его «прижали к стенке» и заставили подписать какие-то показания.

Наряду с терзаниями о судьбе матери и Светланы Азадовский каждый день задавался вопросом об истинных истоках своего уголовного дела. Диссидентскую линию он отметал изначально – он не участвовал ни в каких диссидентских акциях. А потому хотелось понять, почему именно он стал жертвой. И сколько он ни искал ответа на этот вопрос, не мог найти в своих действиях ничего такого, что тянуло бы на «уголовное дело». Оставалось, собственно, только два варианта. И оба – в высшей степени бытовые. Мы приведем их (в сокращении) по тексту жалобы Азадовского в ЦК КПСС, отправленной уже весной 1982 года из колымского лагеря:

1. Осенью 1978 г. из ЛВХПУ им. В.И. Мухиной был по моей инициативе уволен за пьянство и прогулы М.М. Равич, преподаватель кафедры, которой я руководил. Увольнение Равича протекало крайне болезненно, в нервной обстановке, ибо на защиту пьяницы и прогульщика выступили его друзья – А.А. Соловьев, бывший секретарь Училища (ныне инструктор Отдела культуры в Ленинградском обкоме КПСС), и сменивший его на посту секретаря партбюро В.Я. Бобов. И тот, и другой активно воздействовали на ректорат и общественные организации Училища, пытаясь спасти Равича от увольнения. Ситуация усложнилась тем, что и сам Соловьев был в свое время уличен мною в серьезном проступке – незаконной выдаче М.М. Равичу служебной характеристики для поездки в Польшу. Тем не менее администрация Училища приняла, в конце концов, решение уволить Равича. Народный суд Дзержинского р-она г. Ленинграда, куда обратился Равич с заявлением о восстановлении его на работе, поддержал решение администрации и вынес ряд частных определений в адрес руководителей Училища… Тогда же – и в Училище, и в своем выступлении на суде – я со всей остротой ставил вопрос о привлечении Равича не только к административной, но и к уголовной ответственности. В течение ряда лет Равич систематически присваивал себе общественные деньги, используя в частности свои ежегодные командировки в совхоз в качестве руководителя студентов на с/х работах… После увольнения Равича и он сам, и его друзья и знакомые не раз открыто высказывали угрозы в мой адрес. В январе 1980 г., явившись на кафедру в пьяном виде, Равич заявил, что «будет мстить мне всю жизнь», «припомнит мне дело Славинского» и т. п. Равич между прочим сказал тогда, что мне осталось работать в Училище совсем недолго и что он «вместе с Соловьевым», имеющим личные связи в органах КГБ, меня «посадит».