Дмитрий Дубенский - Революция, или Как произошел переворот в России

Генерал В. И. Гурко (1864–1937), который замещал в штабе Ставки в Могилеве во время болезни генерала М. В. Алексеева, в своих эмигрантских мемуарах «Война и революция в России» (Берлин, 1921) так позднее описывал эти события:

«Очень вероятно, что никому из людей, с которыми мне случалось обсуждать эту тему, ничего не было известно ни о положении дел в промышленных центрах, ни о том, какого рода пропаганда ведется среди рабочих. Я и сам пребывал на этот счет в неизвестности, однако можно предположить, что положение было отнюдь не спокойное, поскольку, как стало известно после революции, в это самое время петроградская полиция по приказу Протопопова обучалась стрельбе из пулеметов. Совершенно ясно, что правительство не могло рассчитывать на надежность петроградского гарнизона, хотя его численность была тогда необычно высока и достигала 160 тысяч человек. В мирное время столичный гарнизон никогда не доходил даже до 40 тысяч. Однако император, как видно – по просьбе Протопопова распорядился направить на отдых в Петроград две конные дивизии, включая одну гвардейскую из Особой армии. Справившись у командующего войсками округа генерала Хабалова, я выяснил, что в городе нет места для расквартирования даже одного кавалерийского полка, не говоря уже о двух дивизиях.

Тогда император ограничился присылкой с побережья Черного моря Гвардейского флотского экипажа, который был расквартирован по деревням в окрестностях Царского Села».

Таким образом, проведя 66 дней в столице, выслушав все доводы противостоявших сторон, Николай II, оставив заболевших корью детей, в 14 часов 22 февраля 1917 г. выехал из Царского Села в Ставку (Могилев).

В связи с обострением политического положения в стране царь вскоре принял решение прервать заседания Государственной думы. Первые сообщения из Петрограда о стачках и беспорядках были расценены им как вспышки бунта голодного населения и проявление недовольства в связи с перерывом заседаний Думы. Когда в Ставку пришла тревожная телеграмма председателя Думы М. В. Родзянко о начале революции, Николай II (по некоторым свидетельствам) сказал министру Императорского двора графу В. Б. Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».

Тем не менее, вечером 26 февраля Хабалов и Протопопов получили от царя из Ставки телеграфное предписание: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай ».

В Петрограде царское правительство и военные власти были в полной растерянности. Так, позднее, 22 марта 1917 года на допросе ЧСК Временного правительства генерал С. С. Хабалов (1858–1924) признавался:

«Эта телеграмма, как бы вам сказать? – быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить завтра же?.. Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили «хлеба дать», дали хлеба и кончено. Но когда на флагах надпись «долой самодержавие!», – какой же тут хлеб успокоит!» ( орфография и специфика оригинала; так в тексте. – В.Х. ).

В депешах военных властей Петрограда в Ставку (Могилев) не сообщалось об истинных причинах, послуживших толчком к революционному взрыву, который в конечном итоге и привел к государственному перевороту. Князь Владимир Андреевич Оболенский (1869–1938), принадлежавший к радикальному крылу кадетов, писал в воспоминаниях: «Вспыхнувшая в конце февраля 1917 г. революция не была неожиданностью. Она казалась неизбежной. Но никто не представлял себе, как именно она произойдет и что послужит поводом для нее… Революция началась с бунта продовольственных "хвостов", а этот бунт вспыхнул потому, что министр земледелия Риттих, заведовавший продовольствием Петербурга, испугавшись уменьшения подвоза хлеба в столицу, отдал распоряжение отпускать пекарням муку в ограниченном размере – по расчету 1 фунт печеного хлеба в день на человека. Ввиду сокращения хлебных запасов эта мера была вполне разумной, но лишь при одновременном введении системы хлебных карточек… Все были уверены, что начавшийся в Петербурге бунт будет жестоко подавлен… 26 февраля Керенский был уверен в том, что не сегодня завтра его арестуют… Но этот ряд стихийно-хаотических действий создал перелом в истории России, перелом, называемый Февральской революцией. На следующий день открылась новая страница русской истории».

Такого же мнения был кадет В. Д. Набоков: «Происходившее нам казалось довольно грозным… Тем не менее, еще 26-го вечером мы были далеки от мысли, что ближайшие два-три дня принесут с собою такие колоссальные, решающие события всемирно-исторического значения».

События развивались по туго закрученной спирали сценария будто бы современного детектива. Революция в Петрограде началась 23 февраля. Но только 27-го власти сообщили в Ставку о своей неспособности контролировать ситуацию и запросили помощи с фронта. По распоряжению Николая II в ночь с 27 на 28 февраля в столицу направляются Георгиевский батальон и другие воинские части под командованием генерала Н. И. Иванова (1851–1919). С каждого фронта (не в ущерб общей военной обстановке) было снято и дополнительно снималось еще несколько пехотных и кавалерийских полков, общей численностью в две дивизии. В Царское Село выезжает и сам царь.

Тактику жестких мер против бунтовщиков в военное время поддерживала и императрица Александра Федоровна: «Если мы хоть на йоту уступим, завтра не будет ни Государя, ни России, ничего!.. Надо быть твердыми и показать, что мы господа положения».

Любопытна реакция на создавшуюся острую ситуацию в Петрограде французского посла Мориса Палеолога, который записал в дневнике: «Сессия Думы отложена на апрель, и мы отправили императору телеграмму, умоляя его немедленно вернуться. За исключением г. Протопопова, мои коллеги и я полагали, что необходимо безотлагательно установить диктатуру, которую следовало бы вверить генералу, пользующемуся некоторым престижем в глазах армии, например, генералу Рузскому». И далее указывает: «немедленное назначение министерства, внушающего доверие Думы, мне кажется более, чем когда-либо необходимым; поэтому нельзя больше терять ни одного часа».

В непримиримой схватке столкнулись силы, требовавшие более или менее радикальных общественных перемен, и силы, пытавшиеся сохранить самодержавную систему. Страна стремительно раскалывалась на враждебные лагеря. Обер-гофмейстерина императрицы княгиня Е. А. Нарышкина (1838–1928) констатировала в своем дневнике: «Император думает и работает только для своей неограниченной власти. Увы, увы, у него в будущем отнимут гораздо больше, чем он должен был бы отдать добровольно, обеспечив себе популярность и любовь своего народа…».