Филиппов Филиппов - Не померкнет никогда: повести и рассказы

Но дружба эта, к сожалению, продолжалась недолго. Однажды утром, придя к табуну, Дмитрий заметил, что дядя Яша выглядит как–то необычно: на нем розовая рубаха, темные галифе, лицо чисто выбрито, волосы аккуратно зачесаны назад, да и весь он какой–то подтянутый, торжественный. Радостно горели его голубые глаза, и казалось даже, что не очень уж сильно он и хромает, да и рубцы на лице будто бы разгладились, поблекли.

Увидев его, Дмитрий даже остановился в нерешительности: он ли?

— Иди, иди, сынок! Не узнал разве Кривого Яшку? — весело позвал табунщик. — Видал, какой я франт? Хоть сейчас под венец. Вот только для невесты уздечку надо покрепче, чтоб не сбежала со страху.

И, видя крайнее удивление на лице мальчугана, объяснил:

— Праздник у меня, сынок, большой праздник. Просто великое событие… Ну да ладно, об этом я тебе потом расскажу, вечером. А сейчас давай–ка мы с тобой наших вороных поближе к речке отгоним. Трава там выросла — сам бы ел, да поп не велел.

День прошел быстро. Дмитрий и не заметил, как солнце упало за горизонт и табун снова подошел к станице, к тому месту у околицы, где обычно прощались они с табунщиком.

На этот раз дядя Яша, как видно, не торопился уезжать. Он привязал лошадь к плетню, подошел к Дмитрию, положил ему руки на плечи и с какой–то виноватой грустью сказал:

— Ну вот, сынок, пришло время и нам с тобой распрощаться. Увидимся ли еще? Уезжаю я завтра в свою Саратовскую губернию. Тут, понимаешь ли ты, милый мой мальчик, такие дела. Жена за мной приехала… — Голос табунщика дрогнул. Он сжал губы, отвернулся, достал кисет, попытался свернуть цигарку, но руки не слушались, и он, скомкав бумагу, бросил ее под ноги. — Узнала, что я тут мыкаюсь, вот и приехала. У меня, оказывается, у самого сынишка растет. Из дому–то я ушел еще в восемнадцатом. У Буденного в Первой Конной был. А здесь у вас, на Кубани, банды гонял. Вот и результат, как говорят, на лице. Разве мог я с такой образиной к молодой жене явиться? Пусть, думаю, считает погибшим. А она, видишь, узнала, сама приехала. «Собирайся, — говорит, — Яша, тебя сын дома ждет».

Губы табунщика задрожали, глаза покраснели, наполнились слезами. Он замолчал, постоял так несколько секунд, а потом упрямо мотнул головой, быстро, будто смахивал со лба пот, провел рукой по глазам.

— Ладно, ерунда все это, блажь. Я, сынок, подарок тебе принес. Чтоб не забывал черта кривого. — И дядя Яша достал из своей сумки, в которой обычно носил харчи, нечто, завернутое в чистую белую тряпицу. Он аккуратно развернул ее, и Дмитрий увидел кавалерийский шлем. И хотя был он старый, выгоревший, во многих местах заштопанный суровой ниткой, но зато это был самый настоящий боевой кавалерийский шлем с огромной красной звездой над козырьком.

От радости у Дмитрия перехватило дыхание: «Вот это да! Вот это подарок! То–то будут завидовать станичные пацаны».

Табунщик надел шлем мальчику на голову, потрепал за плечо:

— Оно, конечно, того, шлем–то староват. Ну так и не на свадьбу в нем бегал. Он, как и я, видишь, весь в белогвардейских отметинах. Так что боевой шлем, носи, форси! Может, и ты когда–нибудь кавалеристом будешь. Только смотри крепко запомни: храброго ни пуля, ни шашка не берет. Смелых враг боится. А ты, я знаю, хлопец смышленый и, вижу, не заячьей породы. Так что верх над собой никому держать не давай. Запомнил? Ну тогда все. Теперь прощай, сынок. — Табунщик прижал к себе стриженую голову мальчугана. — Будь счастлив, Димушка.

Дядя Яша легонько отстранил от себя Дмитрия, сел на лошадь и сразу пустил ее в галоп. Подняв облака пыли, всадник стал быстро таять в густеющих вечерних сумерках. «Так-так, так–так, так–так…» — долго еще слышалось в звонкой вечерней тишине…

…«Так–так, так–так, так–так…» — уже больше чувствовал, чем слышал, Дмитрий этот однообразный ритм. Сон уже начал одолевать его, но уставший мозг еще успел донести до сознания, что это не лошадиный топот, а перестук вагонных колес, что сейчас не далекие двадцатые, а сырой октябрь 1941 года и что не лошадь, а военный эшелон уносит его на запад, навстречу войне.

Мценск, маленький, тихий городок с добротными, старой постройки домами, белостенными церквами с островерхими маковками, с черемуховыми зарослями да яблоневыми садами, взбежал на холм и там растекся улицами по склонам, будто красуясь собой на зависть разбросанным окрест деревушкам. Красивые здесь места, истинно русские: густые, смешанные леса с полянами да оврагами, спокойные речки с тенистыми заводями, птичьим гомоном да дивными соловьиными песнями.

Это здесь когда–то, давным–давно, жила коварная купчиха «леди Макбет» Лескова, жестокостью своей потрясшая весь уезд. Минуло с той поры без малого сто лет. Много воды за это время утекло в речке Зуше, бегущей мимо Мценска на свидание со своей старшей сестрой Окой. Всякие ветры пролетали над городом: и ураганный алознаменный ветер революции, и колючий свинцовый ветер Гражданской войны, и горячий, пахнущий пашней и потом ветер коллективизации. Сдули они с мценского холма все, что было противно добру и справедливости. Радостная, счастливая жизнь уже вошла в свою колею, зазвучала новыми трудовыми песнями. И вдруг оглушающе тревожно грохнули над городом сразу все церковные колокола — ВОЙНА.

Не хотелось верить, не укладывалось в сознании людей, что на их головы снова свалилось такое страшное бедствие. Однако сводки Совинформбюро, по нескольку раз в день передававшиеся по радио, материалы газет рассказывали о кровавых битвах наших частей у западных границ, о продвижении врага все дальше и дальше в глубь страны. Вот он хозяйничает уже на плодородных землях Украины, прошел уже лесами Белоруссии, уже слышен злобный лай гитлеровских псов и здесь, на Орловщине. Есть ли сила, которая остановит эту кровожадную свору зверей, не даст разразиться трагедии, перед которой поблекнет любая драма страстей и крови лесковских времен?

Четвертый месяц на устах людей было только одно слово — война. С ним теперь было связано все: горе и радость, разлука и тревожное ожидание, работа и мечты о будущем. Но пока война была далеко, пока дыхание ее доходило сюда лишь скорбными листками похоронок, для многих она казалась чем–то нереальным, какой–то злой выдумкой. И, хотя на улицах города все больше и больше появлялось исстрадавшихся от горя женщин в черных траурных одеждах, тем, в чей дом еще не ворвалась страшная весть, война напоминала о себе лишь постоянно нарастающей душевной тревогой, которая, казалось, скоро пройдет. Еще верилось, что все кончится где–то там, далеко отсюда.

Но сумрачным утром третьего октября все вдруг переменилось. В городе появились первые беженцы. Они сообщили, что немцы захватили Орел. Шоссе, ведущее на запад, заполнили машины, подводы, толпы людей.