Дэвид Финкель - Хорошие солдаты

— Как я выступил? — спросил он, вешая в шкаф форму.

— Очень хорошо, — ответила Лора, сидя на краю кровати и глядя на него, и вдруг он расплакался и стал повторять: «Это так глупо, Лора, так глупо, так глупо…», чувствуя себя так, словно грозовой дождь, на который он смотрел в первую ночь, теперь низвергался сквозь него.

После этого ему полегчало. Он ездил кататься на велосипеде. Помогал дочкам собираться в школу. Пил самое лучшее пиво, что когда-либо пробовал. Ездил с Лорой в спортивный зал. Сидел на веранде с собаками. Пошел в «Радинас» и увидел человека с большой бородой, который и сейчас, как всегда в прошлом, сидел в углу и читал роман, как будто не было в мире ничего серьезного, никаких забот.

— Мать честная, это так здорово было — просто побыть дома, — сказал он, вернувшись в Багдад и собираясь принять амбиен, чтобы уснуть. — Лучшее время в моей жизни.

Он так и не повидался снова с ранеными солдатами, хотя намерение такое было.

Он собирался, кроме того, побывать в Форт-Райли на кладбище у могилы того единственного солдата 2-16, которого там похоронили. Приехав обратно на войну, он задался вопросом, что ему помешало.

Так или иначе — не побывал.

В могиле покоился Джоэл Марри, один из тех троих, что погибли 4 сентября; его домом было теперь старое кладбище, где тесно лежали мертвые солдаты, участники полудюжины войн. 11 декабря его могила, как и все кладбище, покрылась льдом во время сильнейшей бури с ледяным дождем, которая, двигаясь от Великих Равнин к Среднему Западу, пронеслась над Канзасом. Уже сообщили о семнадцати погибших. Сотни тысяч остались без электричества. Повсюду под тяжестью льда падали деревья. На кладбище от дерева отломилась огромная ветка и обрушилась на несколько плит, едва не задев надгробие Марри. Ветки падали по всему Форт-Райли, включая двор перед домом недалеко от кладбища, где у двери висела табличка: «Подп. Козларич» и где лежавшая на крыльце утренняя газета с заметкой о двоих последних погибших на иракской войне была погребена под слоем льда.

Стефани Козларич в конце концов эту газету достала, но пока что ей было не до газеты.

— Хорошо, в следующий раз куплю блинчики «Джунгли», — сказала она Алли, уже восьмилетней, которой надоели вафли «Эгго». — Хочешь еще сиропа? — спросила она Джейкоба, уже шестилетнего. — Ты собираешься завтракать, а? — спросила она Гаррета, уже четырехлетнего, который бегал по дому в футболке и трусах и кричал:

— Я не могу остановиться!

В раковине до сих пор лежали остатки пиццы от вчерашнего ужина. На разделочном столе — карточки для обучения чтению и счету. Повсюду — детали «Лего». Стефани открыла холодильник, оттуда вывалился пакет с апельсиновым соком, и вафли «Эгго» почему-то посыпались после этого из коробки и заскользили по полу.

— Вафельный снегопад! — завопил Джейкоб, а Стефани, которой после отъезда мужа в Ирак исполнилось сорок, бросилась их подбирать.

Это был дом солдата в подлинном его виде — дом, каким он бывает, когда солдат не смотрит с веранды на грозу, не делает предложение, не вырубается на диване, не покупает пикап, а воюет в Ираке. Дом, каким он был не в те восемнадцать дней, на которые Козларич приехал в отпуск, а в те четыреста дней, что он отсутствовал.

Это были коробки с рождественскими украшениями, которые Стефани стащила с чердака, — теперь все это надо было развешивать. Это был растущий слой льда на тротуаре и ступеньках, и куда, черт возьми, запропастился большой пакет с антигололедным реагентом, который они купили в прошлом году? Это было мигающее электричество во время бури, и где, спрашивается, пальчиковые батарейки для фонарика на случай, если света совсем не будет? Большие батарейки — вот они. Мизинчиковые — вот они. Но где пальчиковые? Фотография Ральфа в рамочке, стоявшая на холодильнике, тоже нуждалась в батарейках, чтобы питать датчик движения, подключенный к запоминающему устройству, на которое он, чтобы дети не забывали голос отца, записал обращенные к ним слова. «Привет. Что ты тут делаешь? А я тебя ви-и-ижу», — произнес он под запись, стараясь, чтобы звучало посмешнее. Стефани сказала, что первоначальное обращение к детям, где Ральф говорил, как он по ним скучает, пожалуй, слишком печальное. И датчик делал свое дело. Козларич вылетел в Ирак, дети, проводив его, вернулись домой, вошли в кухню и услышали его голос: «А я тебя ви-и-ижу». Вышли и еще раз вошли. «А я тебя ви-и-ижу». Проснулись на следующее утро и отправились в кухню завтракать. «А я тебя ви-и-ижу». И так каждый раз каждое утро. Входит Стефани выпить кофе: «А я тебя ви-и-ижу». Идет наверх одеться и возвращается в кухню: «А я тебя ви-и-ижу». Идет за почтой, потом обратно: «А я тебя ви-и-ижу». Она начала пригибаться, входя в кухню. И все равно: «А я тебя ви-и-ижу». Что она могла сделать? Она не могла поставить фотографию вверх ногами. Не могла ни вынуть батарейки, ни прикрыть датчик: что бы она ни сделала, это выглядело бы как неуважение к обстоятельствам, из-за которых была куплена рамка и записан текст. «А я тебя ви-и-ижу». «А я тебя ви-и-ижу». «А я тебя ви-и-ижу». «А я тебя ви-и-ижу». Однажды батарейки кончились, и она собиралась их заменить, собиралась, но вот уже прошли месяцы, и там, вероятно, так или иначе, нужны пальчиковые, а их, если они найдутся, лучше вставить в фонарик, потому что погода делается все хуже. Упала отломившаяся ветка. «Надо, наверно, переставить машину», — сказала она. Но на улице ужас что творилось. Упала еще одна ветка, еще одна. «Пойду переставлю машину», — сказала она.

Его война, ее война. Разница между этими войнами была огромная, и каждый нес свои тяготы, по существу, в одиночку.

В апреле, сообщая ей о гибели Джея Каджимата, он не стал входить в подробности того, что может сотворить СФЗ с машиной и людьми, а она, отвечая ему, не стала входить в подробности того, как они с детьми красили пасхальные яйца.

В июле, когда 2-16 подвергался атакам по нескольку раз в день, она не стала распространяться о своей собственной драме: она возвращалась с детьми из дальней поездки, вдруг сел аккумулятор машины, пришлось «прикуривать» от чужого, они зашли в «Уэндиз», детям срочно понадобилось в уборную, но она не могла заглушить мотор — боялась, что он опять не заведется, а отпустить их одних она тоже не могла…

В сентябре она не стала распространяться о разговоре с женой полковника, которая, подойдя к ней, спросила: «Как ваши дела?» — «Хорошо», — ответила она. «Вы уверены?» — «Да». — «Вы уверены?» — «Да, у меня все в порядке». — «Нет, у вас не все в порядке. Не все». Разговор был бы неприятным в любом случае, но важно было еще, где он произошел: на поминальной службе по трем погибшим солдатам.

— И что я должна была отвечать? — спросила она сейчас, сидя у себя в кухне. — Что устала быть одинокой матерью? Что устала от пустой постели? Так я должна была ответить? Что это не жизнь, а дерьмо?