Никита Демин - Война и люди

Посмотрел Бондарев на происходящее в селе, потолковал с колхозниками и взялся за изучение сельского хозяйства, поступил на заочное отделение Харьковского сельскохозяйственного института.

Однажды на колхозном собрании встал вопрос, как же вытянуть хозяйство из прорыва. И тут колхозники обратились к присутствовавшему на собрании Бондареву:

— Хоть бы вы помогли нам, товарищ генерал!

Задумался Андрей Леонтьевич, а потом ответил:

— Если доверите, возьмусь за дело. Только предупреждаю, работать придется до седьмого пота всем, потому что один председатель в поле не воин...

Его избрали единогласно. Бондарев взялся за работу так, как воевал: на совесть, с выдумкой, инициативой. По примеру передовых артелей с помощью райкома партии перевел колхоз на денежную оплату труда. Отличное, знание дела и фронтовая хватка помогли ему поставить колхоз на ноги. В 1961 году Бондарева избирают делегатом на XXII съезд КПСС. Мне тоже посчастливилось удостоиться этой чести. Надо ли говорить, как я ждал предстоящей встречи! И вот Москва, Кремль. В перерывах между заседаниями брожу по Дворцу съездов, вглядываюсь в лица делегатов. Иногда мне кажется, что вижу своего бывшего командира, и руки сами раскрывают объятия. Бондарева не было. И только здесь, на съезде, я узнал от секретаря обкома, что Бондарева не стало... Сердце боевого генерала, моего фронтового друга, сдало. Он скончался скоропостижно, за несколько дней до открытия XXII съезда партии, решая какое-то срочное и важное дело.

Андрей Леонтьевич говорил мне как-то, еще в 1943-м, на Днепре: «Я уж если и умру, то не в постели, а в жарком деле».

Он умер на земле, которую защищал, которую украшал своим трудом, умер в бою...

В памяти моей он остался таким, каким прощался со мной у Днестра. Андрей Леонтьевич крепко сжал мне плечи, заглянул в глаза:

— Ну, ты не расстраивайся. Бондарев ушел — корпус остался. Держи марку, комиссар. И... давай-ка закурим твоей махры напоследок...

Каждый новый день наступления приближал нас к Карпатам. К распутице привыкли. Двигались кто на чем. Больше — пешком. Уж на что проходимой считал я свою трофейную легковушку, но и ее в конце концов вынужден был бросить в пути.

А неутомимые солдатские ноги отмеряли километр за километром. Шли солдаты, отбивая яростные контратаки гитлеровцев, чуть ли не вплавь перебираясь через глубокие, залитые вешней водой балки, разлившиеся реки.

В районе Залещики корпус форсировал Днестр. Деревушка, расположенная на противоположном крутом берегу реки, поразила резким контрастом между домами богатеев и бедняков. Северная Буковина всего год была при Советской власти. Боярские дома (их было немного) громоздились над кустами уже пустившей первые листочки сирени. И как жалко выглядели на фоне свежей молодой зелени покосившиеся, потемневшие от времени крестьянские развалюхи. Это был яркий контраст старой Румынии, контраст классовый.

У одной из таких хибар я увидел своего ординарца Василия Ананьева. Отчаянно жестикулируя, он «разговаривал» со старым румыном. До меня долетела последняя фраза:

— Ну как ты не поймешь? У него дела. Некогда ему...

Тут Василий бросил взгляд в мою сторону. Лицо его заискрилось улыбкой.

— Желает пригласить пана полковника, вас то есть, в гости, на мамалыгу,— доложил он.— Я ему объясняю, что, во-первых, не пан, а товарищ, а во-вторых...

Мне и впрямь было недосуг. Но тут я увидел коричневые, перевитые узловатыми венами руки старого румына, прочитал немой вопрос в его взгляде... И шагнул в темный проем гостеприимно распахнутой двери. В тесной комнатенке полным-полно народу. Меня встретили одобрительным гулом, улыбками. Потом гости замолчали, выжидающе глядя на хозяина. Тот поднял рюмку и обратился ко мне на сравнительно чистом русском языке:

— Я хотел бы выпить с паном, то есть с товарищем полковником за вашу победу над Гитлером.

— Почему только за нашу? — ответил я в свою очередь, поднимая рюмку. — Давайте выпьем за нашу общую победу.

Старый румын перевел эти слова своим соотечественникам, и комната взорвалась возбужденными голосами. «Так будет!» — читал я на лицах румынских крестьян.

В штабе мне сообщили новость: командиром корпуса вместо Бондарева назначен генерал-майор Антон Иосифович Гастилович. Ранее он командовал 17-й армией, которая дислоцировалась в Монголии.

Не скрою, первое впечатление, которое произвел на меня Гастилович, было весьма противоречивым. По-видимому, здесь сыграли немалую роль мои чувства к Бондареву. Андрей Леонтьевич был как бы рожден войной и вырос в боях. Он, подобно опытному врачу, чувствовал пульс боя, предвидел его развитие, всегда находился как можно ближе к переднему краю. У нового командира корпуса этих качеств поначалу, к сожалению, не было. Он не имел фронтового опыта в Отечественной войне.

Несколько раз я затевал с генералом откровенный разговор. Но Гастилович не очень-то любил, когда политработники вмешивались, как ему казалось, «не в свое дело».

«Срабатывались» мы с Гастиловичем медленно. Мне не нравилась сухость комкора в обращении с людьми. Но вместе с тем я видел, что Гастилович перспективный командир, грамотен в военном отношении, смел в решениях, оперативен. Это подкупало, заставляло верить, что в самое ближайшее время придет к нему и боевой опыт.

В конце апреля левое крыло 1-го Украинского фронта остановилось. Мы подошли к Карпатам. Корпус занял оборону в районе реки Прут, городов Коломыя, Косов, Куты. Штаб нашего соединения разместился в Коломые.

Хорошо запомнился первый вечер в предгорьях Карпат. Синий сумеречный туман опускался на землю, застревал в щетине деревьев, что росли на отрогах. И деревья сливались в один сплошной темный ковер. Все выше уходили горы. А там, вверху, они еще розовели, подставляя макушки лучам солнца. Не верилось, что здесь, среди этой красоты, разгорятся жестокие бои и черная копоть пожаров повиснет над этими разбуженными весной деревьями. Что бойцы будут умирать рядом с первыми тюльпанами и окрашивать своей кровью прозрачную воду горных речек. Нет, не верилось.

Стояла тишина!

И вдруг обостренный слух уловил знакомые звуки. Мы с майором Никитиным — агитатором политотдела, переглянулись и, словно по команде, одновременно задрали головы. По выцветшему бледно-сиреневому небу медленно и величаво плыл журавлиный клин. Птицы тянулись на восток, в сторону милой нашей Родины.

— Эх, сейчас бы котомку за плечи — и вслед за ними, на Тамбовщину и в Воронеж,— вздохнул Никитин.

Журавли подлетали все ближе, ближе. И в этот момент меня позвали к телефону. Едва успел снять трубку, как за окнами дробью рассыпались автоматные очереди, а потом поднялась пальба. Я послал солдата узнать, в чем дело. Он вскоре вернулся, доложил: