Лев Лурье - Ленинградский фронт

У меня мать от голода умерла. Мы ничем не могли помочь родным. Некоторые устраивались к нам в полк уборщицами, а в целом мы были оторваны от семьи. Мы уйти никуда не могли, на пожарах были все время.

1942 год был самым тяжелым, и в плане пожаров, и в плане голода. Люди были ослаблены. Бойцы с трудом держали пожарный ствол, наши девчонки помогали им держать.

Вызывали в любое время суток. Мороз, шланги вмерзали в землю, их приходилось изо льда вырубать. На пожарах приходилось бывать до восьми часов сряду в мороз.

Москаленко Нина

Воды нет. Света нет. Даже радио прекратило работать. Я иду, чтобы получить 125 граммов хлеба. Булочная находилась там, где сейчас метро Лиговский проспект. Она вся загорожена мешками с песком. Стоит очередь, чтобы войти. Снег. Холодно. Мороз — 40 градусов. Идут люди. Вот уже лежит человек. Но все проходят мимо, никто не обращает внимания, не поднимает, потому что надо дойти самому. Подходит моя очередь. Я беру карточку, прижимаю близко, чтобы ее не выхватили голодные. Даю. Кусочек хлеба так же сжимаю. Иду обратно. Смотрю, некоторые люди уже лежат, а кто-то сидит на мешках и не может подняться.

Муж сказал, что у церкви, во дворе, лежит мужчина с открытой брюшной полостью. Вынуты все мягкие органы. Это было первое страшное известие, что по улицам опасно ходить. У нас во дворе поймали женщину, которая кушала вырезанные мягкие части из умершего подростка. Она это делала, чтобы спасти свою жизнь. Мы разговаривали, она сказала: «Пальчики были такие вкусные». Я поражалась. Люди, которые имели кошек и собак, любили их, кормили, потом сами их ели. Когда я была у матери на Петроградской стороне, соседка по коммуналке, которая очень любила свою кошку и кормила ее шоколадом, сказала, что она была очень вкусная.

Однажды я сижу у себя в комнате, топится времянка. Мне тепло, но кушать нечего. И муж приносит жмых. А это уже роскошь, особенно конопляный. Жмых, который раньше ели животные. Я его разбивала молотком, засыпала соды немножко, соли и пекла лепешки.

Воды не было. Люди, которые еще могли двигаться, ездили с санками на Неву, набирали воду и, чтобы везти, немножко ее подмораживали. Я же ходила на Обводный канал и брала снег. Не каждый мог выдержать такую обстановку, и физически, и психически. Люди болели от истощения. И называлась эта болезнь дистрофия. Дистрофия вызывала цингу. Ноги покрывались язвами. Десны были все красные, зубы шатались и выпадали. Нам иногда подбрасывали во дворы еловые веточки. Мы их брали, кипятили и пили. Когда сгорели Бадаевские склады, люди ринулись туда. Моя мама тоже ходила. Она принесла земли с пепелища. Мы ее кипятили, потом процеживали и пили эту воду. Она была сладкая. Когда у меня вообще ничего не было, я жевала стеариновую свечку. Не помню, глотала я ее или нет, но жевала.

Люди ложились в постели и целыми семьями умирали. Были дружины, которые помогали их вытаскивать. А тех, кто падал на улице, обязаны были дворники втаскивать в подвалы.

По Лиговскому проспекту ленинградцы волокли на Волковское кладбище тела своих родственников, зашитые в простыни, на фанерке или на саночках. Ни досок, ни гробов не было. Люди не могли рыть ямы, они просто подвозили тела к высокому железному забору и оставляли там. Шли один за другим с этими ношами.

Ипатов Валентин

Я окончил 9 классов в ленинградской школе на Московском проспекте. 4 ребенка было у родителей. Еще до войны я работал в каникулы, чтобы немножко семью поддержать. В 1941-м наша артель стала производить военную продукцию — малозаметные препятствия — круглые сетки, которые растягивались, чтобы неприятельская пехота в них запутывалась. Мой дом на Средней Рогатке разбомбили, нас переселили на Смоленскую улицу, в школу, и моя артель тоже переехала на Смоленскую.

В первый налет немецкой авиации на Бадаевские склады я с товарищем дежурил на крыше, и нам удалось сбросить вниз одну зажигалку.

Постепенно паек стал меньше, а работали мы много, часов по 12 минимум, потом дежурства разные, ну и без родителей мне было тяжело. К январю я уже плохо ходил.

Умерших от голода сначала хоронили в гробах, как положено, потом зашивали простынями и увозили на саночках. Через какое-то время уже и на это не было сил — выносили умерших на улицу. Каждый день ездили машины, подбирали эти трупы и отвозили в общую могилу.

Я свалился совсем, была дистрофия III степени. Горбункова, врач 123-й поликлиники на Боровой, куда я поселился, мне выписывала молоко. Потом с Волховского фронта отец по разрешению командования приехал в Ленинград, он немножко меня поднял на ноги. Отец мог бы вывезти меня на Волховский фронт, но я был уже нетранспортабельный.

Потом военкомат дал мне путевку в столовую на Московском проспекте, 100, каждый день меня там кормили беленьким дрожжевым супом и чечевичной кашей, которую я очень любил. В мае 1942 года я уже начал ходить, правда, очень тяжело: на лестницу когда поднимался, сначала за штанину ногу поднимал, потом руками подтягивался, таким образом и передвигался. В трамвай еще тяжелее, потому что и там ступеньки. А трамваи пошли, по-моему, 19 апреля. Поправился я немножко и в конце лета попытался в армию попасть, потому что там было более регулярное питание, хотя тоже не обильное. Меня не взяли, еще раз отправили в столовую. В августе 1942 года меня призвали и отвели на Суворовский проспект, в школу радиоспециалистов.

Короткевич Галина

Я жила на Невском. На углу с улицей Герцена находился гастроном, к которому мы были прикреплены карточками. Я по карточкам получила 200 граммов мясных консервов. Иду и вижу: у первой парадной сидит мужчина лет сорока и пальцами выковыривает из своей банки консервы. Я говорю: «Что вы делаете, нельзя на морозе есть! Давайте я вас домой отведу». Он отвечает: «Девочка, иди, я знаю, что все равно умру. Только сейчас наемся». Когда я дошла до второй парадной, он уже упал.

Мужчины тяжелее переносили голод, чем женщины. Мои дальние родственники жили в Рыбацком. Вася работал инженером на «Большевике». Он был дома один, пришла соседская девочка, и он ее… зарезал. Как скотину, освежевал и засолил в бочке. Сварил суп, накормил дочку, когда та пришла. На следующий день пошел на завод и все подробно рассказал. Его там же, во дворе «Большевика» расстреляли.

Напротив моих окон, зимой, еле шла лошадь с телегой. Она споткнулась и упала. Она еще не умерла, а люди уже ее разрезали на куски. Я говорю это для того, чтобы все знали, что такое кошмар войны.

В Ленинград по ледовой Дороге жизни шло продовольствие, топливо, боеприпасы, а из города вывозили оборудование заводов и перебрасывали на Волховский фронт воинские части. Командование, вдохновленное успешным контрнаступлением под Москвой, рассчитывало в ближайшее время прорвать блокаду. Потому эвакуация людей становилась как бы и ненужной. 12 декабря 1941 года Военный совет постановил: «Отложить эвакуацию из Ленинграда впредь до особого распоряжения».