Лев Лурье - Ленинградский фронт

Уже в сентябре было заметно, что есть нечего. Норму хлеба уменьшали и уменьшали. Мы жили в Куйбышевском районе, на Фонтанке, 60, это между Чернышевым (ныне Ломоносова) и Аничковым мостами. Отоваривать карточки я ходила в булочную на Караванную. Шла по Фонтанке. Тропинка — вся в снегу, по уши снег. Вставали в 5 часов утра с соседом-мальчишкой, шли за хлебом. Стояли.

Однажды, когда открыли булочную, там прокричали, что хлеба нет, а мы ползком забрались внутрь. И булочная закрылась. И мы просидели там 2 дня без всякой еды. Что-то ждали. Потом вышла женщина, видимо, директор, и сказала, что хлеба не будет и завтра. Можете идти домой. А мне сосед, Коля его звали, говорит: «Мария, а что мы пойдем домой, с чем мы пойдем?» Он где-то достал водички попить. 4 дня мы ждали. И не только мы, а вся очередь.

Я недавно заходила в эту булочную, на левой стороне там сейчас прилавки стоят. Продают очень много сладкого. Я еще подошла, смотрю, а продавщица говорит: «Что вы, женщина, все смотрите?» А я отвечаю: «Вспоминаю, смотрю, как эта булочная изменилась!» Раньше там были большие низкие окна с широкими итальянскими подоконниками. Мы с Колей сидели на таком подоконнике.

Потом привезли хлеб, стали выдавать, мы отоварились. Мне дали целую буханочку. Хлеб был маленькими буханками и большими, черный такой, больше дуранды, наверное, клали в него. Мы брали большой — мне казалось, что он вкуснее. Завязали за пазуху и вышли на набережную Фонтанки. Когда мы пришли домой, то узнали, что у меня умер папа, а у Коли мама еле дышала. Они все умерли. И даже этот Коля. Все у нас в квартире умерли.

Мой отец умер от голода 2 января 1942-го, ему было 42 года. Он служил в Куйбышевском районе в местной противовоздушной обороне шофером. Мы на четверых получали 625 граммов хлеба. Отец — 250 и мы по 125 как иждивенцы. Делили, конечно, его хлеб на 4 кусочка. Всем поровну. И тем самым, может быть, ускорили смерть нашего отца. Он нас жалел, любил. Я еще что-то понимала в том, что происходит. А сестре было 12 лет, она все время приподнималась и смотрела, как бы ее не обделили. А отец пришел с дежурства, сел на диванчик и приник так, потерял сознание. Утром, когда мы проснулись, он уже был холодный. Отца, конечно, не хоронили в могиле, а отвезли в Куйбышевскую больницу — там был морг.

Остались мы втроем — мама, я и сестра. В эти дни очень много умирало людей. Сейчас говорят, что самая большая смертность была в конце 1941-го — начале 1942-го. Люди гибли от бомбежки, от артобстрелов, но в основном от голода.

21 февраля скончалась мама. Она была сердечницей, до войны не работала. И мы остались с сестрой. Сейчас вспоминаю и думаю: боже мой, мне еще не было 16 лет, а я уже была кормилицей в доме и имела иждивенца на руках.

Шу Мария

Я училась в школе, и мы занимались сентябрь, октябрь и половину ноября. Я помню, что мы последнее время по школе ходили в зимних пальто. Было очень холодно. Потом занятия прекратились, но мы приходили в школу, чтобы получить тарелку горохового супа. Там было три горошины и вода. Еще нам давали стакан сладкого чая, на сахарине. Я никогда не пила сладкий чай, но брала его и приносила маме. Возобновились занятия где-то в апреле или в конце марта. Программа была сокращена, 10-й класс скомкан. Например, химии у нас не было. Не хватало учителей. Но экзамены я все равно хорошо сдала.

В середине осени в Ленинграде начался самый настоящий голод. Есть хотелось все время. На улицах не видно было ни птиц, ни кошек, ни собак. Их съели. У меня сохранился дневник двоюродной сестры, который она вела в 1941 году. Там есть такая запись: «Один мой сослуживец сегодня рассказал, что поймал в Удельном парке истощенную кошку, пришел домой, зарезал ее и приготовил суп, а из потрохов — прекрасное рагу. На работе ему все завидовали». А дальше сестра пишет, что, пожалуй, и она бы не отказалась попробовать, ведь со слов сослуживца, это было вкусно.

Я помню, как вываривали кожаные ремни и жевали их. Один раз мы с мамой сварили студень из столярного клея. И я совершенно искренне спросила, почему мы никогда не варили такой вкусный студень в мирное время. Потом мы раскололи наши серебряные и золоченые орехи с елки. Они хоть и служили нам 12–15 лет украшением, но оказались очень вкусными, не высохли и не стали горькими. 18 декабря 1941 года, в день моего рождения, пришел двоюродный брат из Октябрьского района и принес баночку шпрот, чтобы отметить праздник. Мне исполнилось 17 лет. И теперь, когда у меня собираются друзья в этот день, я покупаю баночку шпрот, и обношу всех. Первыми берут те, кто со мной перенес блокаду и те, кто вообще был в блокаде. Это ритуал.

Первая блокадная зима была очень суровая. В квартире замерзла вода, водопровод, канализация. Нечистоты часто выбрасывались через окно, потому что у людей не было сил выносить их. Было холодно и голодно, но зато город немцы обстреливали реже.

Щупляков Эриксон

Уже в октябре еда исчезла. Я у Дворца культуры Кирова нашел кусочек булочки, сетку нашел, хотел поймать хоть воробья какого-нибудь, но он унес булочку, и я ни с чем остался. Кошки, собаки, — все было уничтожено. Что говорить о кошках и собаках, когда ели людей. У меня жена жила на проспекте Майорова, так у них в квартире один предлагал котлеты в 1942 году. Откуда мясные котлеты? А он был людоед. Его жена умерла, лежала завернутая несколько месяцев, а он с нее мясо срезал и котлеты делал. В 1942 году мы зимой спали в пальто, в шапках-ушанках. Если снять ушанку, так вши сотнями выпрыгивали из нее: откуда они брались, неизвестно.

Заместитель интенданта вермахта, специалист по питанию, профессор Цигельмайер подготовил для германского командования аналитическую справку: «Люди на таком пайке физически не могут жить. Поэтому не следует рисковать немецкими солдатами. Ленинградцы сами умрут. Только не надо выпускать ни одного человека через фронт. Пускай их останется там больше, они скорее умрут». Геббельс записал в своем дневнике 10 сентября 1941 года: «Мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованиями капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно обоснованным методом».

Страшной зимой 1941–1942 годов немецкий план уничтожения Ленинграда оказался вполне реальным. Ленинградская блокада стала одной из самых страшных гуманитарных катастроф в истории человечества: ее можно поставить рядом разве что с холокостом.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Авербах Вениамин

Наш пожарный полк снабжали продовольствием через Ленфронт, паек был немножко больше, чем у горожан. Но снабжение наладили плохо. У кадровых пожарных была своя кухня, столовая, а нас закрепляли за райпищеторгами. Их столовые получали по нормам продукты и готовили для нас. Порядка не было, но мы хоть плохо, мало, но что-то получали. Это, конечно, несравнимо с положением населения, которое не имело вообще ничего.