Брайан Кастнер - Долгая прогулка

Когда Медоуз, Рой и Албиц прибыли на нашу базу и подошли к ангару, я еще ничего не знал о случившемся. Первым вошел Албиц — без единого слова, бледный, лысая голова вся в бурых пятнах. Я в этот момент находился в отделе оперативного дежурства: составлял очередной отчет, просматривал еще один отчет и пил уже не первую чашку кофе, восстанавливая силы после боевого задания, на которое мы выезжали накануне поздно вечером. Услышав, что кто-то вошел, я машинально поприветствовал человека, не глядя на него — лишь уловив боковым зрением бурые и серые камуфляжные цвета.

Албиц не ответил на приветствие. Почему-то замешкался возле моего стола.

Первым заметил неладное Гриффин. Он выскочил из-за стола, за которым сидел в ожидании вызова, и поддержал Албица, когда тот зашатался. Тут я, наконец, поднял глаза и увидел, как Албиц хватается за стену, чтобы не упасть. Он еще не успел снять бронежилет и опирался на автоматическую винтовку. Бурые пятна на нем не имели отношения к камуфляжу. Форма была серой, но вся пропиталась кровью, бурые пятна запекшейся крови покрывали куртку, руки и лицо. Лишь кожа вокруг глаз — там, где она была прикрыта солнечными очками — осталась белой; кровь забрызгала сами очки.

В сопровождении экипажа еще одного вездехода я отправился осматривать пострадавший от взрыва «хамви». Он дожидался нас в гараже, куда его притащили на буксире. В углублении для ступней перед задним сиденьем все еще была лужа крови: она не успела испариться, несмотря на зверскую жару пустыни. Пресловутая медь, пробившая броню вездехода, запечатала входное отверстие и разлетелась брызгами: мы увидели застывшие капли металла на внутренней стороне задней стенки, а также на крышке люка и на ремнях, фиксирующих положение тела стрелка. Похоронная команда сюда еще не добралась: в углу кабины валялась оторванная нога в ботинке. Я закрыл дверцу и почти сразу же вышел из гаража. Продолжать осмотр не имело смысла — все равно бы мы не узнали ничего нового, да и запах стоял невыносимый.

Я не был знаком с Албицем до того дня, когда он предстал передо мной весь залитый чужой кровью. Я обнял его и отвел в душ — чем еще я мог ему помочь?

Наивная радость от участия в боевых действиях длилась немногим больше месяца. Каждый день я пытался убедить себя, что должен благодарить судьбу за то, что моя мечта сбылась, но мне это никогда не удавалось. Мы падали от изнеможения, и я шел сквозь войну как в тумане.

Беспокойные ночи, лихорадочный сон урывками, до самого утра телефонные звонки и обстрел нашей базы ракетами. Залитые холодным молоком хлопья перед экраном компьютера на рабочем столе из клееной фанеры, чтение присланных ночью отчетов службы разведки. А потом ожидание вызова: выезд на задание, вооруженное нападение, взрыв машины с бомбой, сообщение о том, что кого-то убили. Получив задание, мы выполняем его, возвращаемся на базу и снова ждем.

Обеды незаметно переходят в ужины — еда однообразная, по вкусу никакой разницы. Из дней складываются недели, из недель — месяцы. В голове дурман: сигаретный дым сливается с дымом от взрывов; надо спешно отправлять текущий отчет, а перед глазами окровавленные куски детских тел; изнеможение до боли в костях и литры черного-пречерного кофе.

А на фоне всего этого — неуклюже втискиваемые в мой плотный график, как обувной рожок в щель между пяткой и задником, еженедельные телефонные звонки жене, чтобы выяснить, почему старший сын плохо написал контрольную по математике или почему младшему неуютно в детском саду. Жена отвечает резкими отрывистыми фразами. Не потому ли, что смертельно устала от одиночества — оттого что меня нет рядом? А может, она махнула на меня рукой и нашла другого?

Не надо бояться сыпучего песка! — говорю я себе. Ты здесь потому, что ты этого хочешь. Потому что тебе нужно быть здесь. Это твой выбор. Люби то, что выбрал! Цени то, что у тебя есть! Потом, когда все кончится, тебе будет этого не хватать.

Как тебе нравятся разъятые на части дети?

Война дает ответ, не задумываясь.

— Можешь себе представить: нам платят за то, что мы колесим по стране и устраиваем взрывы. Как будто вся эта страна — огромный полигон для разрушений, — пустился в рассуждения Ходж — новичок, совсем недавно сошедший с трапа самолета. Разговор происходил в нашей столовой, когда мы, пообедав, курили и ели мороженое. Возмущенный голос Ходжа до сих пор стоит у меня в ушах.

— Могу, — ответил Кинер. Сам он перестал возмущаться в тот день, когда впервые наступил на фрагмент человеческого тела, который не смог распознать.

— Пойдемте, пока не сообщили об очередной заминированной легковушке, — проворчал я. Мы взяли свои подносы, сдали их судомойкам, вышли на улицу и увидели вдалеке над городом столб дыма. Это означало, что вызов поступит прежде, чем мы успеем добраться до нашего ангара.

Я сижу в крохотном кабинете моего первого психотерапевта в госпитале для ветеранов в Буффало. Женщина явно опечалена. И чем-то озабочена. У нее всегда озабоченный вид.

Я только что поведал ей о том, как ощущение Безумия захлестывает меня, когда я стою в очереди в кассу в Макдоналдсе. А также в аэропортах. Я всегда испытываю одиночество в аэропортах. Когда находишься в толпе незнакомых людей, хочется куда-то бежать…

Ощущение Безумия не проходит с того самого дня, когда я впервые почувствовал, что схожу с ума. Прошло уже четыре месяца. За все это время никаких улучшений — Безумие не отступает. Становится только хуже.

Моя докторша что-то записывает, слушая подробный рассказ о том, как я, будучи в командировке в Техасе, по дороге искал, где бы пообедать. «Триггеры» [21] Триггер — пусковой механизм, спусковой крючок, а также провоцирующий фактор или событие. — записывает она на желтовато-зеленой разлинованной странице блокнота со спиральным переплетом по верхнему краю. Что бы это значило? Не думаю, что она имеет в виду спусковой крючок автоматической винтовки, которую я постоянно ношу на груди и ремень которой плотно облегает мое правое плечо.

— Раньше у меня были сомнения, но теперь я знаю точно, — говорит докторша.

— Что вы знаете? — спрашиваю я, то скидывая, то надевая свои резиновые шлепанцы. У меня нехорошее предчувствие, что я знаю ответ.

— У вас ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство.

Черт. У меня действительно поехала крыша.

В нашей войне не было линии фронта. Линия фронта существует только там, где две противоборствующие армии стоят лицом к лицу на поле боя. Наша армия практически не стояла на месте — скорее мы плыли по бурному морю, пытаясь противостоять изменчивой морской стихии. Но иногда мы выходили на берег. Берегом для нас были ворота передовой оперативной базы — там я мог повернуть выключатель в нужное положение.