В. Трифонов - Кронштадт-Таллин-Ленинград Война на Балтике в июле 1941 – августе 1942 гг.

Спросил, во сколько мы обедаем, как с едой. Ответили, что питание ничего, а режим питания стал объяснять комендант и опять спутался, так что кавторанг ничего не понял и сказал, что надо повесить режим питания, как на боевых кораблях, так как наше судно боевое (я для себя отметил, что не особенно). Спросил еще, на что мы жалуемся, какие к нему вопросы. Таковых не последовало. Собираясь выходить из кубрика, заметил рваные тапочки на ногах Иванова. Покрыл его. «У меня тоже одни сапоги. Я в них и в бой хожу, и на парад, и на прием к командующему». Наконец начальство ушло.

Старшина спрашивает у старшего политрука: «Где это он (имея в виду кавторанга) воевал?» Политрук ответил, что теперь весь штаб бывает на фронте. И он сам тоже несколько раз был в десантах. Начали мы прибираться к завтрашнему смотру. К 12-ти я пошел на вахту. Смотрю: тащат наши «сундуки», мешки из кубрика в трюм. Спустился в трюм и взял из своего вещмешка все необходимое в ближайшее время: белье, мои дневники, тетради. Завернул их так, чтобы в случае чего можно было спасти. Приказали теперь стоять вахту у трапа не на палубе, а только на стенке. А на стенке чертовски холодный ветер.

Сегодня ночью стояли «собаку» с Афанковым. Спал мало. Утром пришло начальство из штаба Отряда: старший лейтенант, старший политрук и другие. Проверили койки, рундуки, шкафы и пр. Нашли, что все в порядке. Ехидно спросили: «А надолго ли у вас будет этот порядок? Мы вас теперь чаще навещать будем».

Я все нахожусь под впечатлением вчерашней ночной бомбежки. Сегодня комендант тоже хвалил нас. Наверное, вчера доложил об этом командиру отряда, и тот одобрил наши действия. Утром комендант вызвал меня к себе в каюту. Спросил, кто стоял на вахте во время бомбежки. Я ответил. «А разве Кошеля с вами не было?» «Нет». «А кто первый увидел зажигательные бомбы?» «Вместе увидели и вместе гасили». «Ну, идите». Я понял, что он составляет благодарность нам и не знает, кого выделить.

В 10 часов собрались на политинформацию, но из-за травмы Баулина отложили до 21 часа. А я с 20 ч на вахте. Стоим опять с Афанковым. В половине десятого вечера вышел на палубу Кузьмин и сказал, что после политинформации прочитали объявление благодарности мне и Жентычко. Это первая благодарность мне за первые 3,5 месяца службы и войны. Конечно, приятно, жаль, что лично ее не слышал.

Сегодня днем произошел такой случай: Кошель, стоя на вахте, заметил между бортом судна и стенкой здорового судака, еще живого, но, очевидно, оглушенного. На палубе был Герман Яковлевич – капитан судна. Я сказал ему о судаке. Он быстро сам сходил за багром и вытащил судака и, конечно, взял его к себе на камбуз. Около 19-ти часов входит в наш кубрик буфетчица кают- компании Ева с тарелкой рыбы и прямо ко мне. Я ничего не понимаю и говорю, что я не больной. Больной у нас Баулин, но его нет. Ребята спросили Еву: кому эта рыба? Она с трудом проговорила: «Трифонову». Только тогда я вспомнил утреннюю историю с поимкой судака. Рыбу съели с Жентычко, хотя увидел ее Кошель. Но и ему кусочек достался. Хорошая рыба!

Написал вечером письмо домой. Мне что-то давно нет писем. Дела на фронте поганые. Немец опять бьет по порту, а ночью опять бомбежка, большинство бомб, похоже, зажигательные, т.к. много пожаров.

После завтрака в кубрик пришел комендант. Кто-то скомандовал «Смирно!» Вытянулись около своих коек. Гадаем: что сегодня смотреть у нас будут? Оказывается – винтовки. Дошла очередь и до них. Взял чью-то винтовку, посмотрел в ствол, потолкал патроны пальцем в магазин, закрыл затвор, нажал на спусковой крючек и… выстрел! Не очень громкий, и я подумал, что капсуль от разряженного патрона. Но почему комендант побледнел и почему в подволоке дырка? И хорошо, что в подволоке. Комендант немного поругался за то, что оставляем винтовки заряженными. Я вспомнил, что сегодня ночью, сменившись с вахты, не разрядил свою винтовку. Но оказалось, что и вторая винтовка (не моя) тоже оказалась заряженной. Через 4 или 8 часов мы ходим на вахту, меняем друг друга на постах самостоятельно и никто до сих пор не требовал от нас разряжать винтовки, сменяясь с поста. Ну и комендант, наверное, давно не держал в руках винтовку.

Моя вахта с 8 до 12. Оказывается, с 10 до 11 будет учебная химическая тревога. Пришлось час стоять в противогазе. Не очень приятно, но терпимо. Вот бегать в нем тяжеловато.

Из носового кубрика от машинистов кто-то притащил в наш кубрик патефон Кузьмина. Он может играть, если все время подкручивать ручку. Наверное, пружина очень слабая или короткая. Пластинки большей частью дрянь. Но штук восемь приличных, и их приятно послушать – веселые и лирические песни. Настроение и так часто бывает поганое из-за нерадостных вестей с фронта, и такие пластинки хорошо успокаивают. Из-за патефона я даже оставил в покое гармонь Баулина, которую насилую уже недели две. Ратман принес из штаба отряда библиотеку. Посмотрел я – черт возьми! Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Больше ничего! Ну что же, придется это читать на сон грядущий.

Днем пришел Ломко с газетами. Вести с фронтов нерадостные. Но для Толи радость – он получил два письма от своей Таисии. И под впечатлением писем сел писать ответ. Я занялся патефоном, подбирая пластинки под хорошее настроение. В кубрике тихо, спокойно, уютно. Все время бы так продолжалось!

В 20 часов Ломко и Жентычко пошли на вахту, Кошель – к бабам на стенку. Мы с Емельяновым и Афанковым легли спать. Нам с Афанковым на вахту с 0 до 4. Около 22-х часов сквозь сон слышу голос старшины: «Ломко, Кошель и Баулин собирайте монатки и к 22-м быть готовыми». Мелькнула мысль: «Списывают!»

Я еще нахожусь под впечатлением прерванного сна. В голову лезет мысль, что надо сказать Ломко, чтобы писал мне. То же надо сказать Кошелю. Но все мысли, как в тумане. Наконец я очухался. Черт возьми! Наших списывают! Я прислушался к разговору в кубрике. Наших направляют в штаб Отряда, а куда дальше – никто не знает. Баулин говорит, что он давно это ожидал, но не думал, что это случится так скоро. Он утверждает, что их направят на фронт. Я спорю, что направят на какую-нибудь «коробку», и привожу какие- то ясные для меня доводы. Но, может, и ошибаюсь. Ломко пытается шутить. Говорит, что хорошо сделал, что не отправил письмо Таисии. Кошель совсем расстроился. Я чувствую, что так мне жаль расставаться! Особенно мне жалко Ломко. Как-никак 3 месяца жили в одном кубрике, изучили друг друга до мелочей. Кто думал, что нам придется так расставаться? Мы думали, что если пойдем на фронт, то все вместе, а туг на вот! Из носового кубрика взяли Иванова, Басаргина, Майорова и Силантьева.

В 22.15 наши пошли. Ломко попрощался со мной с какой-то виноватой улыбкой, будто в чем-то был виновен. Обещал писать. Я решил, что буду вместо него ходить на почту, и если получу письмо от Таисии, напишу ей, что ее Анатолия взяли на фронт. Не знаю, как она относится к нему, но он ее любит и без ума от нее. Она так же, как и он, без родителей, которые, наверное, под немцами. Ох, уж эта война и наша жизнь военная! Действительно: «Нынче здесь, а завтра там». Черт возьми, сегодня их взяли, а завтра нас заберут. Невольно лезут в голову строчки: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в 16 мальчишеских лет».