Сергей Попадюк - Без начала и конца

Хорошо помню свое тогдашнее состояние бешенства, вдруг застлавшего глаза. Я бил с намерением убить. Если б это было физически возможно, убил бы наверняка.

Но с отвращением, до сих пор не ослабшим, вспоминаю одно из первых проявлений зла во мне. (Я не о детских и подростковых драках, не о неистовстве, в которое я впадал, – там не злоба, там озлобление, θηριοτης 14. по Аристотелю; а я говорю о спокойном, рассчитанном действии, о κακία 15.)

Как-то, отроком, заприметил я в нашем дворе женщину с мальчишкой моих лет, пришедшими покупать вату. Мальчишка сразу мне не понравился: то, что он был хорошо одет (в отличие от меня, оборвыша, мало чем выделявшегося среди домниковской шпаны) и явно избалован, разительно не соответствовало моему и моих товарищей представлению о том, каким должен быть настоящий парень. Наблюдая за тем, как он капризничал, без конца дергал мать и топал ногами, я испытывал острое наслаждение от подступившей к горлу ненависти. Я слепил снежок и согревал его в ладонях, чтобы он стал тверже, а потом шел за ними до ворот и в воротах изо всех сил пустил в него снежком, норовя попасть между шапкой и воротником пальто. До сих пор помню, как женщина проговорила растерянно: «Надо же, какие здесь хулиганы!» И я вдруг осознал беспомощность приезжих людей в чужом дворе, в чужом городе… И вечером, в постели, все еще думая об этом, заплакал. Я уже тогда обладал способностью видеть себя со стороны, оценивать себя, – но не чужими, а своими же глазами. Поэтому, к счастью, не так уж много злых поступков на моей совести.

Зло не обладает в моих глазах прежде всего эстетической привлекательностью, оно само по себе мерзостно.

В былые времена, когда случались минуты падения и я отбрасывал прочь всякую мораль, у меня всегда оставалось что-то взамен, эстетическое чувство, что ли, помогавшее мне различать зло.

Но это не значит, что я добр. Зло, с которым все мы сталкиваемся на каждом шагу, вызывает во мне нестерпимое ответное желание ударить, искалечить, изругать так, чтобы волосы встали дыбом 16; но так как на проявление зла я уже неспособен, желание это бесплодно перегорает во мне, свирепо пожирая внутренности, и оборачивается запоздалыми вспышками раздражения, вздорностью.

…Питать мысль о мести, не имея силы и мужества выполнить ее, – значит носить в себе хроническую болезнь, отравление души и тела.

Мало того, я и не хотел бы быть добрым. Потому что тот, кто отвечает злу добром, либо невосприимчив к мерзости зла и, значит, не возвышается над ним, либо нарочно превозмогает в себе отвращение, и тогда в тысячу раз хуже, злее самого гнусного злодея, как сладенький лицемер, хитрец, раскинувший сети. Я хотел бы, не утрачивая своей способности воспринимать и остро переживать всякое зло, обрести какую-нибудь третью силу , которую мог бы ему противопоставить.

И все-таки дадено же нам для чего-то сознание. Для того, я думаю, чтобы в первую очередь на себе останавливать и замыкать цепную реакцию лжи и злобы. Не пускать их дальше! Не превращаться в передаточное звено, а тем более – в усилитель.

– …Каждый носит ее, чуму, в себе, ибо не существует такого человека в мире… которого бы она не коснулась. И надо поэтому безостановочно следить за собой, чтобы, случайно забывшись, не дохнуть в лицо другому и не передать ему заразы.

Ведь отвечать, согласно Писанию, придется даже за одно только непристойное слово. И в этом – глубокий смысл. Беда не в том, что тебя взвалят на сковородку, а в том, что ни слово, ни даже мысль не проходят бесследно; злое слово увеличивает количество зла в мире, вызывая отдаленные последствия, которые невозможно предугадать и которые отзовутся не только на наших детях, но и на потомках в тридцатом колене.

И еще. Поскольку мы живем в эпоху девальвации труда, надо стараться как можно лучше делать свое дело, очищая его от лжи и злобы; «всяк лутчей промысл да исполнит», – говорили в старину. А если это невозможно (как, например, в журналистике), то лучше вообще от него отказаться. Ибо, как сказал Мачадо, гораздо важнее сделать вещь хорошо, чем даже вообще ее сделать. Такова минимальная мораль нашего времени.

Удивительная вещь – человеческая память! Чего только в ней не удерживается! Самая пустяковая мелочь, мелькнувшая перед глазами десятки лет назад, вспоминается вдруг со всей яркостью очевидности. Мы помним все, что видели, слышали, знали, чувствовали за свою жизнь, и даже, наверное, многое другое, но воспоминания эти утрясаются с непостижимой гармонией: одни глубже, другие ближе, третьи проваливаются в подсознание, – и находятся в непрерывном движении: одни погружаются, другие всплывают из глубины… Тогда мы говорим: «помню», «забыл». Если же мы вспомнили бы сразу все неприятности, разочарования, обиды, унижения, страхи, беды и горести, сопровождавшие нас в жизни, и само наше мучительное появление на свет, – мы бы с ума сошли от отчаяния.

Ливень застал меня у Сорокасвятской. Церковь стоит над устьем Трубежа, я долго шел к ней мощеными улочками Рыбачьей слободы.

Воскресный день клонился к вечеру, и переславцы в своих длинных моторных лодках целыми семьями и компаниями удалились в простор Плещеева озера. В полукилометре от берега лодки сбились в кучу: там, очевидно, совершалось «гулянье».

Гроза подкралась незаметно и вдруг опрокинулась – с громом, молниями, градом и ураганными порывами ветра. Сначала с совершенно ясного неба упало несколько тяжелых капель, потом сразу все потемнело, и началось…

Я не стал изображать из себя Бетховена – встал под дерево.

Я скрывался под деревом, хотя струи пробивали крону насквозь, и только считал секунды, отделяющие вспышки молний от громовых раскатов, да еще крестился внутренне. Секунд становилось все меньше, вспышки следовали одна за другой, и все слилось в сплошном грохоте.

Захваченные грозой моторки панически врывались в Трубеж. Их выбрасывало на берег, и люди, голые и в прилипшей одежде, кидались искать укрытия под деревьями. Но порывами ветра и секущим градом их отрывало от деревьев и несло дальше… Оторвало и меня и занесло под колокольню Сорокасвятской. Мы прятались там с голым дрожащим пацаном, а вокруг все бушевало, и грохот града по железным крышам стоял такой, что казалось, они вот-вот разлетятся на кусочки. На моих глазах мгновенно возникали громадные лужи – желтые, кипящие бесчисленными фонтанчиками, – но следующим порывом ветра их сдувало, выплескивало начисто из земных впадин. Природа неистовствовала.

И так же внезапно, как налетело, все кончилось. Все разом стихло, не стало ни молний, ни града, и, как ни в чем не бывало, выглянуло солнце. Эффект был настолько поразителен, что мы с пацаном, не сговариваясь, рассмеялись.