Сергей Попадюк - Без начала и конца

– Завелся Володька, – сказал дядя Саша. – Хороший был мастер, да, видишь, совсем спился. А я вот уже заработал сегодня десятку, имею я право выпить? Имею, точно. А на него ты не смотри, что алкаш: таких людей поискать…

Володя вернулся, хороня под пиджаком большую бутылку дешевого портвейна. Мы выпили ее тут же, в кафе, где к нам присоединился мрачный верзила, с которым у меня уже не было времени знакомиться. Пивший до этого в одиночестве водку, он пересел за наш столик и угостил нас своим салатом. Потом он налил нам из своей бутылки по полстакана. Меня разобрало, и я понял, что сегодня же уеду отсюда.

Мы скинулись и купили еще бутылку. Мы выпили ее на кладбище, сидя на старых могильных плитах. В десяти шагах от нас, в кустах, парочка занималась любовью.

– Смотри ты, и ребенка с собой привели, – заметил дядя Саша неодобрительно.

Мы допили нашу бутылку, потом мужчина подошел к нам и сказал:

– Вы простите, ребята, такое дело… Живем в одной комнате, стены фанерные, ну что будешь делать!

– Да ладно, – сказали мы. – Садись.

Он был немолод, костляв, угловат, сильно пьян и, разговаривая, все прижимал руки к груди. Какие-то мысли из него рвались, что-то задавленное в нем кипело, и он торопился высказаться, брызгая слюной и корчась, страдая от бессилия слов. Жаль, я плохо слышал его, потому что занят был разговором с Володей, лишь дядя Саша, обернувшись, сообщил:

– Сережа, ведь он об искусстве говорит…

Подошла жена костлявого, Володя сказал ей:

– Ты бы хоть спину, что ли, отряхнула.

И, вскочив, с шутовским усердием принялся чистить рукавом ее платье. Потом мы расстались с ними.

– Хороший человек, – подытожил дядя Саша убежденно. – Поверишь, Сережа, люблю тех, у кого есть задушевное…

После этого мои спутники замыслили угостить меня угличским пивом.

– Ты такого нигде не сыщешь. Ни тем более в Москве.

В поисках пива встретили Володиного приятеля – уж не помню, как его звали, – и разговорились с ним. Это был мужик лет сорока, невысокий, плечистый, с разбитым лицом. Он рассказал нам, что его избили, когда он, пьяный, заснул под забором.

– Если бы Ленька со мной был, он бы довел меня, конечно. Знаешь ведь, что мы с ним – как братья. Но я же не на дороге свалился – я в сторонке прилег, к забору, не мешал никому. А они – сонного, ногами… И часы сняли, помнишь мой браслет?

– Вот, Сережа, видишь, какие гады бывают, – повернулся ко мне дядя Саша. – Это все сопляки, шпана, их у нас в Угличе – как собак нерезаных.

– Ничего, – сказал приятель ровно, – сосед мой Василий Семеныч видел их, он мне их покажет. Каждый вечер, говорит, приходят на нашу улицу, к бабам своим.

– Ты на них в суд не подавай, – посоветовал дядя Саша, – ты сам суди.

– Да уж будь спокоен…

И мы пошли дальше – искать пиво. Нашли, наконец, бочку: в очередь за пивом встал, кажется, весь город. Спутники мои, протиснувшись сквозь толпу, мигом отыскали знакомых и вскоре вернулись, неся пол-литровые банки с шапками пены.

Пиво действительно оказалось превосходное. Мы, уже сильно покачиваясь, двинулись дальше. Солнце пекло затылок. Впереди нас шли по улице два молодых парня.

– Вот они, Сережа, вот они, поганцы, которые нам житья не дают, – сказал дядя Саша.

– Давай врежем им по разу, – предложил я.

– Ночью недавно со смены я возвращался, – продолжал он, не слушая. – Подходит ко мне один такой: прикурить, говорит, дай. Я протягиваю ему коробок, а он: нет, говорит, ты сам, говорит, зажги. Понял? Пока я буду спичкой чиркать, он мне – по роже…

Ну, я, как держал коробок в левой руке, а правой, ребром ладони, вот в это место ему! Он как упал, так, сука, и не шевельнулся.

– Послушайте, – сказал я. – Я вот что решил. У меня тут дела кой-какие остались. Я пойду сейчас, а через два часа вернусь. Ждите меня у кафе. Через два часа, ясно? Я угощаю.

– А ты точно придешь? – подозрительно спросил Володя.

– Придет, – заверил его дядя Саша. – Такие не обманывают.

С Угличем все-таки надо было разделаться перед отъездом. В голове у меня шумело, я с усилием переставлял ноги. Улицы проплывали нарочито замедленно. Я добрел до Корсунской церкви, сфотографировал и записал все, что было нужно, преодолевая искушение плюнуть на нее, просто вычеркнуть из списка. Потом спустился к пристани и то же самое проделал у церкви Флора и Лавра, после чего забросил аппарат и блокноты в гостиницу и помчался в кафе.

Они ждали меня там, на той же самой лавочке, в окружении своих приятелей. На лавочку уже пала тень. Увидев меня, Володя поднялся. Я сунул ему трехрублевку – последнее, что у меня осталось, за вычетом денег, отложенных на билет. Он побледнел и спросил СИПЛО:

– Так ведь это же на белую?..

– Я же сказал – угощаю.

Видно, давно ему так не везло, он так и сорвался с места. А мы с дядей Сашей отправились занимать столик. Я взял себе копеечный обед, так как со вчерашнего дня не ел ничего, а им – по салату. И вот мы пили водку, и закусывали, и беседовали на прощанье.

Они, видно, успели еще хватить, пока дожидались меня. Я это сообразил, когда увидел, что дядя Саша, покончив с салатом, взялся за мое второе. А когда Володя стал придвигаться ко мне, хватая меня за рукав и угрожающе вопрошая: «Ты зачем сунул мне эти деньги? Что ты этим хотел показать?» – я понял, что и тут я обманулся. Я поднялся из-за стола и сказал:

– Я выпить с вами хотел, вот зачем. Я думал, вы поймете меня. Я отдал все, что у меня осталось… Я бежал к вам…

Дядя Саша что-то примирительно бормотал, цепляясь за Володю. Я повернулся и вышел из кафе.

Я, в общем, тоже был хорош, все у меня перепуталось. Времени оставалось мало, но я все-таки побежал на другой конец города – прощаться со здешней моей подругой. Потом кинулся в гостиницу, собрал манатки и поехал на вокзал. Через полчаса я уже спал, завалившись на багажную полку плацкартного вагона, подложив куртку под голову. Я ехал в Москву, к маме; к Морковке, которая в это время ехала мне навстречу из Коктебеля; к сынишке, который ждал меня у моря. Я ехал обратно, я – возвращался.

29.08.1972.И вот, спустя двенадцать лет, я снова в Коктебеле. Двенадцать лет! Любопытно соотнести то и теперешнее и поразмыслить над тем, что произошло за это время.

Произошла, фактически, жизнь.

Весь мой дневник, за исключением первой тетради, укладывается в этот срок. Хорошо, что я вел его, пусть и с перерывами. Потому что, хотя Стендаль и говорит, что боялся осквернить выпавшие ему на долю минуты счастья, описывая, анатомируя их, мои лучшие минуты становились, благодаря дневнику, еще восхитительнее и даже худшие представали как ничего себе.

…В тебе, душа моя, измеряю я времена… и когда измеряю их, то измеряю не самые предметы, которые проходят и прошли уже безвозвратно, а те впечатления, которые они произвели на тебя.