Сергей Попадюк - Без начала и конца

Я увидел ее, едва выйдя из ресторана, и, словно меня толкнули, сразу же пошел за ней. Ее фигурка с обнаженной, по теперешней моде, талией, ее красивые загорелые ноги, ее походка, ее ни с чем не сравнимое изящество не могли так просто мелькнуть в моей жизни и исчезнуть навсегда. Я решил хотя бы сфотографировать все это.

Она зашла в магазин. Я встал при входе и изготовил аппарат к съемке, но, когда она вышла – и прошла совсем близко от меня, как раз в нужном ракурсе, – затвор оказался невзведенным, и я, подняв аппарат, в досаде тут же его опустил.

В другой раз я не успел снять крышку с объектива, в третий – ее заслонили прохожие. Я знал по опыту, что если с первого раза не получилось – пиши пропало, но все же продолжал идти за нею, держа аппарат наготове. Я торчал перед витринами магазинов, в которые она заходила, или на противоположном тротуаре, делая вид, что любуюсь фасадом; потом снова шел за нею. Потом мне стало казаться, что она заметила мое неотвязное преследование, не могла не заметить, всякий раз натыкаясь на меня при выходе из магазина, – и это меня окончательно сковало. Я шел за ней, как в бреду, как в кошмаре, не в силах оторваться и отстать.

Она прошла всю Флорианскую и свернула в улицу Св. Яна. Я шел следом. Я видел, какими глазами смотрели на нее мужчины. Один из них, так же как я, пошел за нею. Он долго шел, заслоняя ее от меня своей желтой рубашкой, потом догнал ее и, идя рядом, что-то сказал ей. Она покачала головой, и он отстал. А я все шел. И время моего свидания с Краковом стремительно уходило…

Наконец натянутые нервы не выдержали, я остановился и потерял ее из вида. Но пока я стоял, огорченный, опустошенный, на маленькой площади, она вдруг опять прошла мне навстречу, причем с удивлением, как мне показалось, на меня взглянула: мол, куда же ты пропал? – и я, как заведенный, тупо двинулся следом.

Она была – вылитая Дашенька, моя высокая тоска, печаль просветленная, вот почему я шел за нею.

…Так собираются в дорогу люди, которым не терпится взглянуть своими глазами на вожделенный город: они воображают, будто в жизни можно насладиться очарованием мечты.

Я шел за ней бульварами вдоль старых крепостных стен. При переходе Westerplatte, пережидая поток машин, я стоял рядом с нею, и она, оглянувшись, опять внимательно на меня посмотрела. Тогда я решился. Будь что будет, подумал, подойду и прямо попрошу разрешения ее сфотографировать. И, может быть, познакомлюсь. И, может быть…

Я стал быстро настигать ее и раскрыл уже рот, чтобы произнести первую заготовленную фразу: «Przepraszam bardzo, Pani…» – но тут, на улице Bohaterow Stalingradu, она вдруг ускорила шаг и на ходу вскочила в тронувшийся автобус.

Вся моя жизнь, как мне кажется, преломилась в этом маленьком событии, и вот что я думаю. Может быть, не зря прошли эти несколько часов бесплодной погони в городе, о котором мечтал с детства? Может быть, был в этом какой-то высший смысл, непонятный «деловым людям», который оправдывает меня?

Не отрицаю, он выглядит дураком. Но если вы думаете, что он чувствует себя дураком или, во всяком случае, что мысль о допущенном промахе занимает его всецело, то вы недостаточно изучили богатую романтическую натуру героя этой притчи. Его ошибка была поистине завидной, и он знал это… Именно здесь, мне кажется, таится главная проблема философии…

Ну, что бы было, если бы?..

Неудача вознаградила меня за пошлое намерение.

15.09.1972.Я подбирал их, как козыри, в течение последних двух лет. И когда настал момент, пустил их в дело. Но из четырех сыграл только один, да и тот не совсем удачно.

А ведь нашелся еще и пятый, и уж он сыграл. Да как сыграл! Подвернулся неожиданный случай, вот я им и воспользовался.

Я познакомился с нею в Рыбинске, в очереди за билетами на «Ракету». Я был пьян и, стоя в очереди, то и дело оглядывался назад – на девушку с короткими кудрявыми волосами и задорным носиком. Она в ответ щурилась довольно игриво. Когда подошла моя очередь, я взял два билета до Углича и один из них протянул девушке:

– Держи, чего стоять-то…

Повернулся и пошел за своими вещами. Она догнала меня.

– Деньги возьмите, спасибо вам!

Теперь я отчетливо вспомнил ее лицо, ее тело, а то ведь совсем позабыл. Она очень мило картавила на «л». Таня (так ее звали), авантюрное, беспечальное существо, окончив училище в Ярославле, по распределению ехала в Углич, преподавать в городской музыкальной школе, а по дороге погостила у родственников в Рыбинске. Она потом вспоминала со смехом, как «романтично» мы познакомились. В Угличе по вечерам мы ходили в кино, потом я провожал ее до дома (она снимала комнату в одноэтажном домике на окраине), а на третью ночь уже лез к ней в окно.

«…Юноша, мечтающий о большой любви, – говорит Марина Цветаева, – постепенно научается пользоваться случаем».

Прошлое цепляется за нас. Прошлое прочно цепляется, и от него не уйти никуда. Оно всплывает всегда неожиданно, врасплох, когда о нем совершенно забываешь, и цепляется.

Следствия наших поступков хватают нас за волосы, совершенно не принимая во внимание того, что мы тем временем «исправились».

И оттого, что ты уже не тот, кем был, а само твое прошлое тоже другое, потому что, обладая непостижимой самостоятельностью, оно изменяется независимо от тебя, его внезапные появления приобретают фантастическую, жутковатую окраску, как напоминание о Страшном суде. А может быть, это и есть уже Страшный суд, претворенный в повседневность и всю жизнь преследующий нас? Может быть, настоящий-то Страшный суд – это только образная персонификация отчужденного, исказившегося прошлого, которое вдруг набрасывается на нас?

Я вам сейчас открою большой секрет, дорогой мой. Не ждите Страшного суда. Он происходит каждый день.

А в Кракове все началось с того, что у меня пленка сорвалась и выскочила из кассеты. Я сделал всего несколько снимков, пленка кончилась, и вот – я не мог теперь смотать ее в кассету и вставить новую.

Мы с Морковкой сидели в небольшом безлюдном костеле, и я не знал, что мне делать: укрыть аппарат, чтобы снять крышку, вправить отснятую пленку на место и вынуть ее, было абсолютно нечем. На Морковке был только легкий сарафан, на мне – старенькая рубашка с короткими рукавами, ставшая почти прозрачной от многих стирок. Оставалось – либо совсем не снимать в Кракове, либо беспощадно засветить пленку, на которую были отсняты и Вислица, и Сандомеж, и даже, кажется, Баранов. Я не видел выхода и бессильно матерился, готовый грохнуть проклятый аппарат оземь, а Морковка вдруг говорит: