Сергей Попадюк - Без начала и конца

– Ты ксендза поищи, он поможет.

Потому что, когда прошлой ночью мы въехали в Буско – маленький городок, в котором после долгих мытарств должны были заночевать, да только не знали, где, – Михал, несмотря на то что народ еще шастал по улицам, сразу приметил идущего по тротуару ксендза и погнал машину за ним.

– Про́шу ксендза! – закричал он, перегибаясь через Морковкины колени к правому окошку (Марыся на этот раз сидела рядом со мной на заднем сиденье).

Ксендз немедленно вырос у этого окошка:

– Про́шу?

Он обстоятельно объяснил нам дорогу, а потом для верности предложил проводить нас. Он сошел с тротуара и зашагал впереди нашего «трабанта». Мы медленно катились за ним по узким и темным улицам, а он то и дело предупредительно оборачивался и кивал нам. Мы остановились у дома, на котором не было никакой вывески и свет в окнах не горел, только к стеклу нижнего окна была прилеплена крошечная записка: «Комнаты для приезжих» или что-то в этом роде. Сами бы мы нипочем этот дом не нашли. Ксендз постучал в окно, потом ушел в подворотню и там долго колотил в дверь, пока не появился хозяин. Он представил нас ему, помедлил немного, чтобы убедиться, что мы устроились с ночлегом, и, пожелав нам спокойной ночи, удалился.

– Всегда, – поучительно сказал Михал, – попавши в трудное положение, обращайтесь к ксендзу.

А мы-то, вскормленные нетерпимой советской литературой, считали ксендзов воплощением коварства, лицемерия, иезуитского вероломства и бог знает каких пороков!

– Он поможет, – повторила Морковка.

И я отправился на поиски ксендза. Другого выхода просто не было. Я пересек прохладное пространство костела и, услышав доносившиеся из-за боковой двери голоса, открыл ее. Там, в комнатушке, я увидел двух женщин: прервав свой разговор, они обернулись ко мне; у одной была в руках мокрая швабра.

Моего знания польского хватило только на то, чтобы поздороваться и извиниться за вторжение. Затем, помогая себе жестами, я стал излагать свою просьбу. Не найдется ли, говорил я, в вашем хозяйстве чего-нибудь такого, во что можно было бы завернуть фотоаппарат? Вот этот фотоаппарат. Пленка выскочила из кассеты, и его надо открыть, понимаете? А она засветится, поэтому открывать нужно в темноте. Чтобы свет не попал, ясно? Какой-нибудь плотной материи, например? Не найдется?

Должно быть, от волнения я говорил быстрее, чем обычно. Они переглянулись и придвинулись ко мне, усиленно вглядываясь в мою жестикуляцию. Я повторил все сначала, тогда они спросили:

– Пан – чех?

Я замотал головой и закричал в отчаянии:

– Русский я, русский! Из Москвы! Москаль!

Они посовещались между собой, и одна из них (без швабры) сделала мне знак следовать за ней. Извилистыми коридорчиками она вывела меня в клуатр – внутренний дворик, обнесенный по периметру белокаменной аркадой. В этом замкнутом со всех сторон дворике, в самом центре большого города, ярко зеленел подстриженый газон, и слышался только утренний щебет птиц, да в затененной галерее, поставив ногу на пьедестал тронутой мхом колонны и локтем опираясь на колено, молодой ксендз в сутане вел оживленную беседу с двумя парнями. Эта живописная, непринужденная, прямо-таки мушкетерская мизансцена мигом вернула мне душевное равновесие. Всю жизнь мечтал встретиться с каким-нибудь веселым аббатом вроде Арамиса. Женщина подвела меня к ним и изложила ситуацию.

– Ха! Не говорит по-польски! – воскликнул Арамис, убирая ногу с пьедестала и выпрямляясь. – Русский? Все ясно. Ну, в чем дело?

Все трое весело меня разглядывали. В третий раз я принялся рассказывать о своем несчастье, но так как в присутствии женщины повторяться мне почему-то показалось неудобным, я увяз в неидущих к делу подробностях. Арамис нахмурился, а один из парней сказал:

– Мы не понимаем. Помедленнее, пожалуйста.

Я опять затарахтел, размахивая руками и тыча в воздух своим «Зенитом». Наконец тот, что переспрашивал, понял, в чем дело, и объяснил остальным. Все трое задумались. Я тоже молчал, плотоядно поглядывая на ксендзову сутану: она как раз мне годилась, но им это в голову не приходило. Потом один из парней подал какой-то совет, и Арамис, поколебавшись, вынул из-под сутаны ключ. Он отпер маленькую дверцу здесь же, в галерее, и мы вчетвером стали спускаться по кирпичной лестнице. Навстречу, как говорится, пахнуло сыростью.

Мы спускались в подземелье, шли темными переходами и снова спускались. Арамис, возглавлявший шествие, на ходу щелкал выключателями, загорались тусклые, запыленные лампочки, а парни, шедшие сзади, проходя, их гасили. Мы спускались все ниже, становилось совсем промозгло, и я уже начинал с беспокойством подумывать о лицемерии и вероломстве ксендзов. Мы достигли наконец дна и очутились в холодном каменном мешке. Я поискал глазами бочку амонтильядо, а мои спутники погасили последнюю лампочку и в темноте обступили меня.

– Здесь – хорошо?

Я опустился на корточки, дрожащими пальцами роясь в аппарате. Потом сказал: «Готово», – и мы двинулись в обратный путь.

Во дворике, обнесенном аркадой, на зеленом газоне под голубым небом, щурясь от яркого солнечного света, я орал в восторге:

– Dziêkuje! Dziêkuje bardzo! – а один из парней – тот, более понятливый, – насмешливо спросил:

– Что, в России все говорят так быстро?

Чтобы уж покончить с этой историей, надо добавить, что как только я вернулся к Морковке, которая дожидалась меня в полутемной прохладе костела, и, усевшись рядом с ней на скамью, стал перематывать пленку, она снова выскочила из кассеты. Там, в подземелье, я постеснялся задерживать людей, которые терпеливо стояли вокруг меня, чтобы какой-нибудь случайный лучик не помешал моим махинациям, и, сидя на корточках, дрожащими второпях пальцами только вставил кончик пленки в катушку, а перематывать не стал и даже не проверил, прочно ли он зацепился. Вот он и соскочил.

Но не начинать же было все сначала. В бешенстве на себя я откинул крышку и не таясь – черт с ней, с пленкой! – перемотал ее в кассету.

Надо сказать (чтобы уж совсем покончить), что по приезде в Москву, когда мне вернули из мастерской проявленные пленки, эта пленка оказалась незасвеченной. Чудеса, да и только!

Множество людей сходится ежедневно в паулинский монастырь города Ченстохова. Ровно в семь часов вечера в костеле раздается чистое и мощное пение труб, играющих тревогу, и звучит пушечная канонада, напоминающая о героической обороне монастыря в 1655 году. Под волнующее пение труб, под гром пушек резной щит, закрывающий главную храмовую икону, начинает медленно уползать вверх, и все присутствующие преклоняют колено. Старые и молодые, школьники, служащие, офицеры, девушки, матери, приезжие, с портфелями и хозяйственными сумками, в очках, в бородах, в шортах, в джинсах, в мини-юбках, – все, кто пришел сюда в этот час, благоговейно склоняются перед возникающим образом Богоматери с двумя шрамами на щеке, оставленными татарской саблей.