Сергей Попадюк - Без начала и конца

Появился Дементий с бутылкой водки и подсел к нам. А когда и водку выпили, я пошарил по Сашкиным тайникам и нашел две бутылки «Муската». Я не пьянел, но все вокруг мелькало с нарастающей скоростью, от которой захватывало дух, а потом отодвинулось; и, удаляясь, уменьшаясь, предстало с некоей высоты. (А музыка продолжалась: то ли Моцарт, то ли «Спейс», – не помню; впрочем, все равно.) Земля ушла из-под ног и не мешала. Наступило освобождение.

…И весь мир провалился в чудесность, где море по колено, где мир по колено, и в этих высотах, где мир по колено, есть только она, ее слова, долетавшие из безмерных пространств…

Нет, это другой был сон – из тех, что и фабулы не имеют. Проснувшись наутро, не помнишь ничего, но тем острее ощущаешь обретенную легкость. Торопишься еще и еще глотнуть – и, не удержавшись, соскальзываешь в липкую явь. И слов нет, нечем закрепить небывалое впечатление; а оно, как пролитый спирт, стремительно испаряется…

…И в высшей точке освобождения я кинулся на стоянку такси. Юла послушно шла за мной (а Дементий, выходит, исчез раньше?); я грудью раздвигал перед нею помрачившееся пространство и, оборачиваясь, бодро заверял, что времени у нас – навалом. (До самолета оставалось часа полтора.) В эту минуту – над отчаянием и надеждой, почти не чувствуя боли, с непривычных высот отваги, щедрости, понимания – бесшабашно, как Стенька, я отказывался от нее: прощай! С богом!.. Помни Рогожина).

Эта энергичная ходьба проваливается в неизвестность – словно кинолента оборвалась, – и затем, все так же бодро, я показываю шоферу, где сворачивать на Госпитальную. Перед общежитием мы выскакиваем из машины, бежим наверх. Комната пуста – уехали! До самолета остается меньше часа. Мы спускаемся, и я говорю шоферу:

– Во Внуково, быстрее!

Но по тому, что Юла не захватила с собой ничего, я начинаю догадываться, куда все идет…

О, он многое предчувствовал; ничего еще она ему не сказала такого и даже, видимо, нарочно задерживала сказать…

Тут – опять обрыв ленты. Я прихожу в себя уже на Ленинском проспекте и первое, что с тупым изумлением вижу, – Сашкин дом, из которого мы только что выбежали в поисках такси; машина стоит перед светофором, день меркнет под набежавшими облаками, часы над перекрестком показывают, что до отлета осталось двадцать минут…

– Быстрее, пожалуйста!

Лента больше не рвется. Теперь, когда я понял, куда все идет, у меня одна цель – успеть к самолету. Ну же! Я готов выскочить из машины и бежать впереди, – лишь бы Юла успела… Я словно долг какой-то выполняю. Какой долг? Перед кем? Все перепуталось.

К зданию аэропорта мы подкатили точно в момент отлета. Мать Юлы стояла на ступеньках перед входом – взволнованно неподвижная фигурка среди вокзальной сутолоки.

– Боже мой, что я наделала! – прошептала Юла.

– Как ее звать? – осведомился я деловито.

– Ирина Сергеевна.

Я расплачиваюсь с шофером и следом за ней подхожу к ее матери. Мне кажется – я горы сейчас сверну.

– Простите, это я во всем виноват.

Она даже не глядит на меня.

– Уйди, – говорит она дочери, – видеть тебя не хочу.

– Где папка? – тихо спрашивает Юла.

– Билеты сдает, где же еще! Ведь не знаем мы, куда ты пропала… Вещи не собраны, самой нет, как же так можно? Отец извелся! Ну где ты была? Уйди, знать ничего не желаю!

– Я за папкой пойду.

Теперь Юла идет впереди, я, присмирев, – за ней.

– А его как зовут?

– Леонид Викторович, – отвечает она на ходу.

Мы сталкиваемся с ним в толпе, и он, наскоро обругав дочь, опять уходит за билетами. Она следует за ним, я возвращаюсь к Ирине Сергеевне.

– Простите, – говорю я снова.

– Нельзя так поступать, – ее голос дрожит от возмущения и обиды. – Нельзя думать только о себе. Если бы у вас были дети… Поймите меня.

Подходит Юла и, опустив голову, молча выслушивает упреки. Я мнусь рядом, всем своим видом изображая радостную готовность к любой искупительной жертве, страдая от невозможности тут же, немедленно, испепелить себя за этих славных людей.

Появляется Леонид Викторович с билетами, один билет протягивает дочери:

– Возьми на память. Остаешься, конечно?

– Простите, – повторяю я настойчиво и просветленно. – Простите меня…

Но в ответ, словно только сейчас заметив мое присутствие, он меряет меня презрительным взглядом:

– Выжрали бутылку и обо всем забыли? – И сразу отворачивается к жене. – Билеты те же самые: рейс, к счастью, отложили. Посадка уже началась, пошли!

Ирина Сергеевна плачет. Он обнимает ее, отводит в сторону. Мы с Юлой, не смея взглянуть друг на друга, стоим над двумя чемоданами. Он возвращается.

– До чего мать довела! Денег тебе оставить?

– Деньги есть, не надо, – опять встреваю я.

– Ну, пошли, – говорит он жене.

Ирина Сергеевна вытирает глаза и, не глядя на дочь, спрашивает:

– Алику передать, чтобы не ждал?

Юла, плача, кивает.

Они с чемоданами идут через зал к выходу на посадку. Мы поспеваем следом. Потом смотрим сквозь сетку, как они проходят регистрацию и контроль. Потом они, в толпе пассажиров, так и не оглянувшись ни разу, уходят по летному полю…

Здесь, у сетки, я оставил Юлу, а сам отправился менять ее билет. Потолкавшись с час у разных окошек, перезнакомившись со всеми аэропортовскими страдальцами, с небольшой доплатой взял на двадцать четвертое. Когда вернулся, она уже не плакала. Она сидела на скамье, среди чужих рюкзаков и чемоданов, лицом к ревущему полю, высоко подняв голову в милой путанице беззаботно подобранных волос, не замечая устремленных со всех сторон назойливых взглядов. Я поспешил приблизиться, захваченный внезапным приливом нежности.

– Готово!

Мужчины вокруг неохотно отвели глаза.

– Не огорчайся, девочка, через два дня ты будешь дома. Я рад, что ты осталась.

– Она даже не попрощалась со мной, – промолвила Юла и тут же добавила: – Не обращай на меня внимания. Это пройдет.

Из аэропорта мы возвращались автобусом (от такси она решительно отказалась). Сидя в кресле рядом со мной, она задумчиво смотрела в окно – на плавно скользящие навстречу поля и перелески Подмосковья, – вся пурпурная от выглянувшего напоследок солнца; и жестом участия и благодарности я положил ладонь на ее руку…

Мое счастье было бы полным, – говорит где-то Стендаль, – если бы оно не являлось победой, – в чем единственно заключается счастье глупца.

– Да у вас тут пир горой! А где хозяин? Ты, что ль, Серега, теперь за него?