Михаил Губогло - Антропология повседневности

При этом я отнюдь не чувствую себя ни архивом, ни хранилищем древностей, ни манкуртом, забывшим символы и ценности своей молодости и своего детства. Сложившийся в моей детской памяти образ большой акации как мощного дерева с раскидистой кроной и красивейшими листьями никак не корреспондирует с тем, что писал литературный критик В. Дементьев о гагаузах и акации: «Словно низкорослая, с перекрученным стволом акация, выдержавшая напор степных ураганов и бурь, устоял этот народ против испытаний и бед, выпавших на его долю» [История и культура гагаузов… 2006: 514].

«Низкорослые акации с перекрученными стволами» действительно росли в изобилии в лесопарках Южной Молдавии и Одесской области Украинской ССР. Они были посажены в начале 1950-х гг. вперемежку в дикими абрикосами (зердели) и вишневым кустарником в ходе реализации в Буждакских степях «Великого Сталинского плана преобразования природы». Часть этих лесополос с чахлыми на вид деревьями акации сохранилась до сих пор, другая часть была выкорчевана в 1970–1980-е гг. и вместо акации были посажены ряды грецкого ореха.

Единственное дерево белой акации, растущее в Москве, на Воробьевых горах, каким-то чудом разместилось между бывшим зданием Дворца пионеров и корпусами Академической поликлиники на ул. Ляпунова. Каждой весной, когда я подхожу к этому дереву, я вспоминаю стихи моего земляка, выдающегося гагаузского поэта Дмитрия Карачобана, творчество которого мне чем-то отдаленно напоминает философскую тональность зрелого А. Блока:

Во второй половине XIX в. в альбом редактора «Русской старины» М. И. Семевского вписали сведения о себе, воспоминания и анекдоты, эпиграммы и шутки 850 человек. В 1888 г., как бы завершая век альбомов повседневной художественной культуры, М. И. Семевский, по свидетельству Ираклия Андроникова, издал альбом в виде книги и назвал эту книгу: «Знакомые» [Семевский 1883–1884; Андроников 1981: 401].

Коллекция Александра Сергеевича Вознесенского, по сценариям которого в 1911–1918 гг. было поставлено более 20 фильмов, состоит из 24 альбомов. Будучи страстным коллекционером, он на протяжении всей жизни собрал большое количество автографов, фотографий, большие подборки вырезок из газет со статьями и портретами известных писателей, режиссеров, художников и других деятелей науки и культуры. Так, например, в одном из альбомов, хранящемся в архиве и до сих пор не опубликованном, автограф широко известного стихотворения А. А. Блока «Унижение».

По словам Т. Л. Степановой, листавшей страницы неизданных альбомов A. С. Вознесенского, в рукописном тексте имеются отклонения от канонического текста стихотворения. Так, например, в 3-й строке эпитет «осужденные» заменен другим, и мы читаем:

В альбом вклеено много фотографий и писем известных писателей, поэтов друг другу, в том числе адресованных самому А. С. Вознесенскому, например письма Л. Н. Андреева, И. Е. Репина, Вл. И. Немировича-Данченко, И. П. Павлова. Содержащиеся в альбомах материалы дают хорошее представление о повседневной и художественной жизни России в первой четверти XX в.

В 1919 г. у знаменитого советского клоуна В. Е. Лазаренко, имя которого занимает одно из первых мест в истории советского цирка, возникла мысль собирать автографы деятелей литературы и искусства и просто интересных и талантливых людей разных профессий, с которыми сталкивала его судьба. В созданном альбоме сохранились записи А. В. Луначарского, А. И. Куприна, В. В. Каменского, B. Э. Мейерхольда, А. Я. Таирова, А. И. Южина, А. Б. Мариенгофа, популярных клоунов Бима и Бома, С. С. Альперова, борцов И. Лебедева и П. Ф. Крылова и многих других известных деятелей культуры, спорта и науки [Встречи с прошлым 1971: 192].

Блестящим завершением этой салонно-повседневной художественной традиции XIX в., более чем через столетие, стала знаменитая «Чукоккала» Корнея Ивановича Чуковского. Дело было так. Оказавшись по соседству с дачей И. Е. Репина под Петербургом, в Куоккала, Корней Иванович завел тетрадь для автографов (будущий альбом, как потомок альбомов предыдущего века) и дал ей шаловливое название «Чукоккола». И началось чудо XX века. Уникальность вереницы последовавших за многие годы автографов состояла в том, что таланты адресовали свои искрометные шедевры не прелестным дамам, а Корнею Ивановичу. Таланты обращались к таланту.

Шутливая тетрадь наполнялась нешуточными рисунками И. Е. Репина, шаржами В. В. Маяковкого, стихами А. А. Блока, Андрея Белого, Осипа Мандельштама, экспромтами и записями А. М. Горького, Леонида Андреева, И. А. Бунина, Алексея Толстого и многих других выдающихся деятелей художественной культуры начала XX в. Что ни стих, рисунок, надпись или заставка – то шедевр. И чтобы вдохнуть жизнь в эту полувековую летопись художественной жизни страны, Корней Иванович решает издать этот «Альбом» с собственными комментариями. В итоге читатели получают «Чукокколу», которая, по словам Ираклия Андроникова, стала неоценимой «биографией времени», «историей литературной жизни», «автобиографией самого Корнея Ивановича», «Альбомом соревнования талантов», и одновременно, добавим от себя, достойной продолжательницей изображения салонно-художественной жизни русской повседневности и ее культуры [Андроников 1981: 85–86].

В той далекой детской альбомомании сельских детей и подростков, которые хотели «поймать миг за хвост», был глубокий социокультурный смысл. Всем хотелось объять необъятное. Из одной человеческой жизни сделать две. Я не был в той страсти ни одинок, ни оригинален. Альбомомания была знаком изменившегося времени: то ли встречей светлой хрущевской оттепели, то ли проводами прежнего зимнего мрака.

Охватившую меня, как и некоторых моих сверстников, альбомоманию, вместе с книгоманией и киноманией в первой половине 1950-х гг. можно сравнить с весенним половодьем, с радостно несущимися потоками воды навстречу новым впечатлениям и ощущениям. В самом деле, едва ли не самым величественным природным впечатлением моего зауральского детства было весеннее половодье. Великим, с самых разных точек зрения: с моста, как с капитанского мостика ледокола, встречающего наплывающие льдины, с высокой Тамакульской горы, когда вода накрывала ближайшие луга вплоть до горизонта, превращая два села – Каргаполье и Тамакулье – в подобие полуостровных земель, с трех сторон окруженных торжественно повествующей о себе водой; с насыпи дороги, как «дороги жизни», соединяющей село Зырянку с селом Каргапольем и иногда, в пору особого буйства половодья, уходящей вместе с дорогой вод воду. Уютная, миловидная река Миасс с редкими омутами и с умиротворяющим течением в летнее время, с едва шевелящимися водорослями возле некоторых берегов, в половодье раздувалась, наполнялась сокрушающей силой, выходила из берегов и уносила с юго-запада на северо-восток весь накопившийся за длинную зиму культурный хлам: оборванные куски натоптанных тропинок, куски санных дорог с ошметками соломы и коричневой прослойкой, оставленной лошадьми. Однако, глядя на это буйство природы, сердце трепетало от мощи, энергии и невиданного раздолья. Вода несла и крутые льдины, которые каждой весной на подходах к мосту взрывали, поднимая огромные столбы, смешанные из воды и крошек льда. Некоторые хозяева отлавливали плывущие по реке куски поленниц с дровами, сорванные тыны, заборы, прясла.