Петр Горелик - История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник)

Он стоял у плетня с противоположной от меня стороны. Мне показалось, что он здесь одинок. Сейчас я думаю, что это впечатление могло быть ошибочным, возможно, представление о его одиночестве слишком глубоко сидело во мне всегда, задолго до встречи, и все-таки память сохранила именно это впечатление. Да, он был здесь одинок.

Мне было жаль, что обстановка исключала возможность разговора один на один. С тех пор как я узнал, что Пастернак где-то рядом, я думал о таком разговоре, мысленно подбирал слова и вопросы, не скрою, что думал, как буду (если останусь жив) рассказывать друзьям о своем разговоре с Пастернаком на фронте. Но здесь без сожаления отбросил эти пустые фантазии. Я осознал их неуместность. Его одиночество вызывало во мне желание сделать для него приятное, хотя бы показать ему и особенно его благополучным коллегам, что он не одинок, что у него есть читатель даже на фронте.

Преодолевая робость, я спросил у полковника Амосова разрешения обратиться к Борису Леонидовичу Пастернаку (таков закон армейской субординации). Все посмотрели в мою сторону с любопытством. Получив разрешение, я подошел к Пастернаку. Он был смущен. Мы тепло поздоровались. Я достал из планшета его книги и громко, так, чтобы все слышали, попросил подписать на память о нашей встрече. Мне не видна была реакция писателей, оставшихся за моей спиной. Но в глазах Пастернака я видел едва сдерживаемую радость. Он подписал обе книги. На одной он написал: «Тов. Горелику на память о встрече в деревне Ильинка. 31 августа 1943 года. Борис Пастернак». На другой: «Тов. Горелику на счастье. Борис Пастернак».

Автограф Бориса Пастернака

Кто знает, может быть, искреннее пожелание счастья привело меня живым в поверженный Берлин.

В начале сентября соединения армии сосредоточились юго-восточнее Людинова. Предстояла Брянская наступательная операция. Перед нами были сплошные леса, реки и речушки с заболоченными поймами, бездорожье – в общем, местность способствующая обороне и препятствующая наступлению. До Днепра на нашем пути были две крупные водные преграды – Десна и Сож и небольшие реки – Болва, Неполодь, Ветьма, Костелянка и еще с полдесятка, названия которых не задержались в памяти. На каждой противник оказывал ожесточенное сопротивление, и на каждой – переправа танков, преодоление заболоченных пойм, эвакуация завязших в болотах машин, преследование противника по лесу, охваченному пожаром, как это было в Клетнянских лесах. Старожилы штаба вспоминали о полуторагодичной обороне на Зуше как о райском житье с постелью, еженощным сном, преферансом, когда штаб все это время не менял дислокации, оставаясь в Черни, разрушенном районном городке Тульской области. Здесь же почти ежедневная смена положения и безвылазное нахождение в частях.

До реки Сож – почти триста километров – армия прошла с боями за 22 суток (к 1 октября). Захватив плацдарм, мы смогли возобновить наступление только 22 ноября. Но затем снова рывок – и к началу декабря части вышли к Днепру.

Форсирование Днепра и расширение плацдарма на его западном берегу с выходом на реку Друть, с которой летом 1944 года началось триумфальное участие нашей армии в освобождении Белоруссии, в знаменитой операции «Багратион», – слишком серьезная и значимая операция, чтобы ее описывать походя. Да мои записки и не имеют цели рисовать оперативную картину событий, об этом можно прочесть в книге нашего командующего генерала армии Александра Васильевича Горбатова «Годы и войны». Мне же вспоминается один из эпизодов: удержание плацдарма на реке Друть, участие в котором я вправе рассматривать как свой, пусть очень скромный, маленький, но все же свой вклад в успех общего дела.

Друть – небольшая река шириной в несколько десятков метров – впадает в Днепр в районе Рогачева. Сразу за низким восточным берегом начинается сильно заболоченная пойма. В километре от русла, за поймой – высокий коренной западный берег. На нем в двадцатых числах февраля был захвачен сравнительно небольшой (3–3,5 километра по фронту и 600–700 метров в глубину) плацдарм. Забегая несколько вперед, напомню, что с этого плацдарма летом 1944 года началось наступление армии на Бобруйск и Минск. Угрозу устойчивой обороне для всего «белорусского балкона» поняло и немецкое командование, начавшее стягивать против этого участка фронта крупные силы. Ожидалось, что к началу марта противник будет готов к нанесению удара с целью ликвидировать наш плацдарм. К этому времени необходимо было усилить стрелковые части, оборонявшиеся на западном берегу реки, тяжелым оружием, главным образом танками.

Уже был возведен свайный мост под грузы 60 тонн, но за мостом до самого плацдарма простиралось подмороженное и покрытое тонким слоем снега болото. Стояли погожие дни начала весны, и болото могло вот-вот «поплыть». Оставленная немцами гать, по которой они отходили под ударами наших частей, была так заминирована (противотанковые мины были чуть ли не под каждым бревном), что разминировать и воспользоваться ею в ближайшее время не было никакой возможности. Чтобы проложить новую гать, не оставалось времени.

Предстояло переправить на плацдарм два танковых полка: полк майора Гелюса, вооруженный тридцатьчетверками, и полк полковника Василия Ободовского (173-й танковый полк), вооруженный американскими танками М-3С. Танк этот по многим показателям уступал нашей знаменитой тридцатьчетверке, но особенно не мог сравниться с ней по проходимости в болотистой местности: удельное давление «американца» было намного выше, чем у нашей машины.

29 февраля в полки выезжал мой коллега. Ему не удалось решить задачу. В ночь на 1 марта он возвратился в штаб, объясняя свою неудачу отказом саперов разминировать гать, оставленную немцами; пустить же танки по болоту он не рискнул. Начальник штаба тут же отправил на Друть меня.

К утру я добрался до 173-го полка. Спускаюсь в землянку командира и застаю там такую картину: за столом сидят оба командира полков, их начальники штабов и замполиты; рядом с офицерами их полковые подружки; на столе изобилие еды и напитков. Все навеселе. Первое впечатление такое, будто им неизвестен приказ о переправе полков на плацдарм.

Меня встретили так, как обычно встречают в подвыпившей компании трезвого гостя – штрафным стаканом водки. От одного вида застолья в такой момент, когда дорога каждая минута, меня охватило оцепенение и страх при мысли, что может быть сорвано выполнение боевой задачи. Я мгновенно осознал, что, если выпью предложенный мне стакан, последствия могут быть самыми печальными: напился и не выполнил задачу. Трибунал! Но самое страшное – танки не придут своевременно на помощь пехоте. А если откажусь выпить? Командиры полков, всегда ощущавшие себя значительно выше штабных майоров, не пожелают слушать человека, который отнесся без должного уважения к компании и пренебрег гостеприимством. А что уж говорить о подвыпивших людях! Один из командиров, полковник Ободовский, человек не первой молодости, прошел войну в Испании, известный танкист, вся грудь в орденах. Да он просто поставит меня по команде и выгонит из полка. Доказывай потом свою правоту. Пятно выгнанного из полка никогда не смыть. В общем, передо мной встал почти гамлетовский вопрос: пить или не пить? И в том и в другом случае я рисковал, но я понял, что предложение выпить – знак неформальной общности, тест на доверие, открывающий возможность разговаривать на равных, покричать и поругаться… и выпил. Нервное напряжение было так велико, что я не почувствовал действия алкоголя. Но компанию это расположило ко мне, и я без труда вернул всех к суровой действительности. Мы договорились, что от каждого полка выделят по одному танку и разведотделению и я с ними выдвинусь к реке для рекогносцировки, а к полудню к переправе подтянутся полки. Начальники штабов сразу встали из-за стола и пошли отдавать распоряжения. Гелюс отправился в свой полк, Ободовский вызвал к себе ротных. Подготовка к выдвижению началась.