Галина Сафонова-Пирус - Игры с минувшим

Перепалка между ним и зав. отделом… Ананьев маленький, лысый, вечно с какой-то засушенной, приклеенной улыбкой, которая и сейчас на его губах, разводит руками:

– Но нет сценария, – и поглядывает на меня, – а главный режиссер без сценария не планирует.

Анатолий Васильевич смотрит на меня с укором:

– Отстаем по вещанию на три часа.

Но я не сдаюсь: нет, мол, сценария.

Зачем это делала! Зачем портила нервы и себе, и Анатолию Васильевичу, который был симпатичен мне?

Стал он заместителем Тулякова уже при мне, и дело было так: мой брат редактировал в то время рассказы секретаря Обкома партии по идеологии Владимира Владимировича Соколовского, и когда зашла как-то речь о замене заместителя Тулякова на местного писателя Савкина, (который кстати и не кстати любил цитировать строки Тютчева: «Природа – не слепок, не бездушный лик…», делая при этом ударение в слове «слепок» на «о»), то брат и порекомендовал Анатолия Васильевича, который был тогда первым секретарем комсомола в Карачеве.

А человек он был мягкий, эмоциональный. Помню, не раз даже слезы поблескивали у него на ресницах после моих удачных передач. Нет, не вписывался он в «когорту верных» партийцев, где не полагалось иметь своего отношение к чему-то, да и знал, наверное, цену тому, чем руководил. Может, поэтому и не срабатывался с Туляковым, Полозковым, в которых «своего» почти не оставалось или уж слишком глубоко было упрятано. Через год их разность дойдет до черты, и тогда я пойду в Обком к заместителю первого секретаря по идеологии Валентину Андреевичу Корневу, чтобы защитить Анатолия Васильевича от нападок Тулякова, но моя попытка окажется напрасной.

Помню расширенное заседание Комитета, на котором его клеймили, а, вернее, не только его, ибо все бичующие речи были обращены ко мне, – ведь была «правой рукой» Анатолия Васильевича, – он не пришел на эту экзекуцию.

Вскоре перевели его заведовать областным Архивом, через несколько месяцев и Тулякова проводили на пенсию, а того самого Корнева, к которому ходила, назначили председателем нашего Комитета. С тех пор своего начальника больше не видела и сейчас…

Каюсь, каюсь перед вами, Анатолий Васильевич, что не попыталась встретиться, поговорить и стыжусь, что сражалась с Вами за сценарии, зная, что в них – враньё.

И только тем в какой-то мере оправдываю себя, что не хотелось становиться халтурщицей, как мой коллега, который монтировал кинопленку «на локоть», – наматывал на руку и бросал монтажнице, а я… С какой же тщательностью монтировала летописи пятилеток! Как изматывала дотошностью и себя, и Вас, пытаясь из этого «исторического материала партии» сделать что-то интересное.

Еду на работу.

За окном троллейбуса слякотно, грязно, а я читаю.

И как же удивительно хорош этот МОЙ маленький мирок!

Странные, но драгоценные мгновения.

А на работе… Проносится слух по коридорам: дают масло!

Иду, занимаю очередь.

– Ты почему чужое масло берешь? – подходит, усмехаясь, мой телеоператор Женя Сорокин.

– Как это? – не схватываю сразу смысла его ухмылки.

– А так… Его доставали для журналистов и давали им по полкило, а постановочной группе… вот, оставшееся, и только по двести.

Возмущаюсь. Подхожу к профгруппоргу:

– Как же так?..

– Да видишь ли, – мнется та: – Танька Редина выбила только для них, а постановочной – если останется…

«И тошно ей стало…»

А иногда вижу такое: в соседнем кабинете сидит моя ассистентка Ильина, мать которой работает в продуктовом магазине для партийных начальников, а перед ней на столе – расковырянные банки с тушенкой, сгущенным молоком, пахнет апельсинами, кофе… С близкой подругой наестся она этих, недоступных для смертных, продуктов, напьётся кофе и потом оставит банки на столе уже для тех, кто зайдёт и доест.

И заходят, доедают!

А перед праздниками привозит она и вина разные, – шушуканья тогда радостного по коридорам при распределении меж избранных!

Года два назад Ильина всё приходила ко мне и просила взять в ассистенты. Пошла я к Анатолию Васильевичу, а он:

– Смотри, тебе с ней работать, а мне она что-то не нравится, – сказал, и ушел в отпуск.

Чтоб послушать его! А я пошла к Тулякову и упросила взять. И вот теперь нет человека, который ненавидел бы меня больше, чем она. «Я не дам вам спокойно жить! – кричала как-то в холле. – Ха-ха-ха! Библиотекарь, выбившийся в режиссеры!»

Нет, не могу понять причины ее ненависти.

А, может, потому, что не доедаю и не беру того, что приносит с «барского стола?

Бегать по магазинам в поисках мороженой мойвы, молока, постоянно думать: чем бы накормить семью… Правда, синего цыплёнка, банку майонеза, двести грамм сливочного масла, килограмм колбасы иногда «выбрасывала» нам Партия со своего «барского стола», но каково было жить, осознавая это?

Нет, такое не проходит бесследно. Такое внедряется в сознание намертво, вписывается в характер.

Так что верьте, верьте мне, потомки: чудовищные то были годы!

И не дай вам Бог жить в подобных!

Прямо с утра – политинформация. И ведет ее секретарь партийной организации Комитета Полозков. И этот Полозков – отличный винтик партийной машины! И даже в его внешности, лице и словах есть что-то застывшее, мертвое, – ни одной живой интонации, взгляда! – словно она, эта машина, выжала из него все соки.

Так вот, «винтик» ведет политинформацию, а я, приткнувшись за вешалкой, читаю Курта Воннегута, но всё же прорывается сквозь текст: «Сталин был великим вождем… а как много работал!.. и когда только спал?»

Противно… и тяжко.

И теперь передачи о годах социализма не могу смотреть, – сразу начинает щемить сердце. И даже песен тех лет не могу слышать! И все же вчера по «Культуре», в новом цикле «Власть факта», когда заговорили о Ежове, не переключилась на другой канал.

Тогда, в тридцать шестом, Сталин назначил его наркомом внутренних дел… Маленький-то какой, и всего-то метр пятьдесят один… с «незаконченным начальным образованием»… но какой верный пес! И с июля тридцать седьмого начался очередной террор (каково слово-то: как выстрел!) и до декабря тридцать восьмого было арестовано полтора миллиона «предателей народа» и их жен (двадцать восемь тысяч).

А всего расстреляно – семьсот тысяч.

Без суда и следствия. «Тройками». По «расстрельным спискам» «любимого вождя», который собственноручно делал на полях пометки: «подождать», «расстрелять», «вначале привезти в Москву», «бить, бить»!

И били! Всемирно известного академика Вавилова морили голодом и били.

И маршала Блюхера били… восемнадцать дней!.. отчего тот и до расстрела не дожил.