Галина Сафонова-Пирус - Игры с минувшим

А сколько неизвестных!..

И помогали вождю «верные ленинцы», подписывая расстрельные списки: Молотов (девятнадцать тысяч), Ворошилов (восемнадцать тысяч), Каганович (двадцать), Никита Хрущев, всегда старавшийся перевыполнить планы и только в Киеве перестрелявший почти всех секретарей комсомола.

Каждый раз, после вот таких фильмов, клянусь себе: не буду больше смотреть подобное! Ан, нет, тянет! Тянет, как к незаживающей ране.

Сегодня, после летучки, разбирали с Анатолием Васильевичем докладные на телеоператоров, – были не трезвы во время передачи, – а потом пронесся слух по коридору: «Привезли джинсы и кроличьи шапки»!

Иду… Растрёпанная от возбуждения поэтесса и журналистка Марина Юницкая лезет без очереди; корреспондент Лушкина с кем-то сцепилась и кричит громко, злобно; Леша, киномеханик, не обращая внимания на ругань коллег, протискивается к прилавку, хватает аж трое брюк и две шапки и радостный устремляется по коридору…

Боже, за что нас так унизили?!

Выхожу на улицу. Морозец, только что выпавший, не истоптанный снежок… Раствориться бы во всем этом! Моя улыбка – солнцу, снегу, морозному ветерку!

Но надо идти на репетицию.

Гашу улыбку. Пробуждаясь от снежного сна.

Дневники все глубже затягивают меня, словно подсказывая: а не пришла ли пора задуматься над тем, почему из меня получилось именно то, что есть?

Вроде бы у Ибсена есть строки: «Весенних басен книга прочтена, и время поразмыслить о морали».

Ну, о морали… а вот о себе поразмыслю.

И то была последняя запись в семидесятом году, ибо тогда «с головой нырнула» в дневники молодости, – редактировала, монтировала, перепечатывала несколько раз на пишущей машинке, – и наконец, соткались тексты, которые и станут главами этого повествования.

Наш дом в Карачеве.

1951-й (Мне 14 лет)

В этом году очень морозная зима, вот и сегодня с утра подул холодный резкий ветер,

к вечеру стал сильнее, потом мокрый снег повалил и началась метель. В прошлом году

в это время уже тронулась река, а сегодня еще нет.

Улей стоит у нас в доме, и брат сегодня осмотрел пчёл. Оказалось, половина их вымерла. Как жалко! Все лето они по каплям собирали мед, гибли в дождь, пропадали в полетах, а мы этот мед у них отняли и вот они погибли от голода. Перед оставшимися пчелками стыдно. К этому применима цитата из Радищева: «Они работают, а вы их труд ядите». Мама собирается поставить умершим пчелкам свечку.

Почти весь день падает и падает густой снег. Очень красиво, но на улицу я не пошла, а сижу на печке, слушаю музыку по радио и пишу эти строчки. Как же мне здесь хорошо за этими шторочками! Как в шалаше.

Отрывок из рассказа «Прощание с печкой»:

«Но это – записи из дневника, – скажешь ты, – А что сама то помнишь обо мне?»

Прости, родная, мало. Ой, как мало! Ведь для того, чтобы осталось в памяти, надо было тогда завязать узелок о том, что когда-то уйдёт невозвратно, но детство не ведает этого…

«И ты не ведала, принимая меня как данность.»

Ну да… Просто залезала на твои теплые, согретые недавно сгоревшими тельпушкАми кирпичи и, задёрнув цветастые занавески, читала сказки, а сейчас сожалею, что была ты для меня чем-то привычным, неодушевлённым, а поэтому не рассказывала тебе ни о Емеле, разъезжающем по деревне на печке, ни об Илье Муромце, пролежавшем на теплых кирпичах целых тридцать три года, ни о бабе-Яге, которая любила погреть свою старую спину о твою, а потом на лопате поджарить кого-либо на угольках в такой же…

«Не такой же, тогда были другие времена, другие печки…»

Конечно, другие, но все они были заботливыми домочадцами, в любой день и час готовыми согреть, накормить, и даже помыть в своём жарком горниле…

«Да нет, не мылись во мне вы, мала для этого…»

Нет, не мылись, но теплую воду ты всегда хранила, когда было чем натопить тебя, а если сжигали и купить было не на что, каким же айсбергом ты становилась!.. И уже нельзя было сунуть, промокшие от растаявшего снега варежки, в твои печУрки».

Вот в такие писания переродятся со временем мои записки.

Но снова – к дневникам.

Воскресенье. Мама ушла на базар продавать одеялку, которую мы вчера дошили. Если продаст, то купит нам хлеба, а корове санки сена. Мама говорит, что Зорьку надо поддержать сеном, а то она совсем стала худая потому, что мы кормим её только соломой.

До полудня бушевала метель, снег шел мокрый, липкий, а к вечеру тучи ушли на восток, показалось солнце, но сразу похолодало.

Сегодня, когда стало рассветать, мы с мамой опять ездили в Юрасово за бардой. Там на заводе делают спирт, а то, что остается, выливают в яму, и эта барда даже не замерзает. Наша корова любит ее лизать. Везли мы бак на санках. Мама тянула за веревку, а я толкала сзади. К дому подошли, когда уже смеркалось. Плохо то, что барда эта иногда выплескивалась прямо под ноги, и мои бурки ( что-то вроде валенок, но сшитые из сукна и ваты ) покрылись ледяной коркой.

Спела маме сегодня свою любимую песню:

Когда кончила петь, мама сказала:

– Как же трудно оставаться вдовой и воспитывать детей! – Это она – о себе. – То, бывало, устанешь, а муж подойдет, скажет ласковое слово, и опять силы появятся. А без него плохо.

Мама-мама! Ведь я тоже не слышу ласковых слов, и даже не знаю: а какие они? Вот только иногда брат скажет, шутя: «Милая ты моя Галка!», а у меня и забьется радостно сердце.

Сафонов Семен Афонасьевич, мой отец.

Жили мы тогда – мама, брат Виктор и я – в наспех построенной после войны хате, – та, что была до войны, сожгли немцы при отступлении. Отец наш, хотя и возвратился с фронта, но через год умер от контузии, старший брат Николай, тоже фронтовик, учился в институте в Ленинграде, а другой брат, Виктор, работал преподавателем физкультуры в деревне под Карачевом. Помню, когда приезжал домой, привозил мне гостинец, – несколько пряников… нет, тогда их называли жамками, и почему-то они всегда были такими чёрствыми! Но когда я залезала на печку и подолгу их грызла, то казались удивительным лакомством!

Мама зарабатывала на жизнь нашу тем, что летом торговала овощами с огорода, а зимой шила и продавала одеялки, за что её часто забирали в милицию, – считалось, что занимается спекуляцией. Часов с двенадцати я начинала её ждать, – становилась у окна и смотрела на дорогу: не идет ли? И если не возвращалась до самых сумерек, то это значило: опять забрали. Поэтому-то и до сих пор плохо переношу зимние солнечные послеобеденные часы, – настигает депрессия.