Юрий Ильин - Путешествие назад во времени

– Ну как?

Мы уставились на офицера. А тот протянул молча Лёве личный знак и ушёл. Мы, конечно, кинулись Лёву обнимать. Вот что значит поставленная цель! Лёва достиг её, совершив, можно сказать, личное геройство.

Позволим себе ещё немного рассказать о Лёве – спокойном, хорошем еврейском подростке, полноватом, неуклюжем и добром. Мы сказали, что он проявил великую прыть, стремясь вырваться в увольнение, чтобы, как это и положено воспитанному еврейскому мальчику, повидать родителей. Так подумал автор этих строк – русский мальчик, а возможно и вы, читатель, скользя взглядом по этим строчкам. Но Лёва Эстеркин спустя три-четыре недели показал, что он не столь прост и шит не лыком.

Подошёл июнь 1951 года, начались выпускные экзамены, и нам логично разрешили увольнение не как обычно, в субботу или воскресенье, а в день сдачи экзамена. А жизнь за окнами училища идёт своим чередом, и она требует решения своих проблем. Скажем, восемнадцатилетнему оболтусу хочется на свидание, а не грызть в классе гранит знаний. С этой целью воспитанники оторвали (не совсем) пару досок в заборе, чтобы, отодвинув их, можно было успокоить свою истовую страсть встречей с любимой после отбоя, то есть после 23 часов. Уловка вскоре оказалась раскрыта, доски надёжно прибили, но, как народ говорит, голь на выдумки хитра. К прибитым доскам воспитанники прибили ещё одну доску – поперёк. И стало возможным, наступив на неё, перемахнуть через стандартно высокий забор. Нуждающиеся воспитанники начали этой возможностью пользоваться. И вот однажды мы сидим вечером в классе на самоподготовке и вдруг Лёва, эдак скромненько, таинственно задаёт нам вопрос:

– Не знаю, что и делать. Мне очень нужно в город…

Мы, улыбаясь, уставились на Лёву, а он стеснительно поясняет:

– Там, – следует кивок в сторону окна, – одна особа будет меня после отбоя ждать.

Мы расширили ухмылки и настоятельно советуем:

– Ну и в чём дело? Махни через забор.

Лёва мнётся, охает. Умолк. Мы тоже занялись своими делами. А Лёва опять вернулся к своему предмету в конце самоподготовки. Весь вид его выражал смущение и колебание. А дело было простое. Естественно, что одетым по форме на улицу высовываться нельзя. Нужно было иное решение. Мы и советуем:

– Лёва, вылезешь после отбоя из кровати, натяни свои форменные зелёные штаны и в нижней белой рубашке топай к забору, не забудь только в кровати сложить шинель в виде куклы.

Лёва, красный как рак, повздыхал, покачал головой в знак согласия, и все опять занялись своими делами.

В положенное время мы лежали в койках, дневальный рявкнул: "Отбой!", училище отходило ко сну, хотя головы ребят нашего взвода были повёрнуты к Лёве. А тот, по-воровски тихо, спустился со своей верхней койки, как и положено, приоделся и, сказав: "Ну я пошёл!", на цыпочках нас покинул. Мы, поболтав ещё какое-то время, стали отходить ко сну. И вдруг дверь открывается, и в проёме появляется Лёва, а рядом с ним дежурный офицер майор Курганский. Мы, конечно, сделали вид, что крепко спим, а Лёва, как-то сгорбившись, побрёл к своей койке. Утром нам Лёва всё рассказал в деталях. В общем, начальство узнало про нашу хитрость и стало отлавливать там, у прибитой доски, самовольщиков. И вот наступил черёд Лёвы. Он подобрался, тихо крадучись, к забору, нашёл искомую доску, закинул на неё одну ногу, а другую перекинул осторожненько на другую сторону забора в поисках аналогичной доски на той стороне. Почувствовав под ногой что-то твёрдое, Лёва было потянул другую ногу вверх, когда ногу, опущенную по ту сторону забора кто-то схватил, радостно воскликнув: "Ну вот, ещё один попался!" Оказалось, что Лёва, закинув ногу через забор, наступил чуть ли не прямо на голову "охотника". Был пойман и в порядке наказания получил два наряда вне очереди: один – стоять дневальным у тумбочки, второй – на кухню помогать поварам.

Мы, кажется, забежали в своём рассказе несколько вперёд. Однако хотелось бы упомянуть ещё пару фактов об общей атмосфере в жизни КАПУ. С началом учебного года на первом курсе, то есть в восьмом классе, у нас в расписании появился урок, вызвавший недоумение воспитанников, растерянность, протест даже. Урок назывался – "танцы". Мы ментально только начали освобождаться от тягостных воспоминаний о войне, ещё общество бедствовало материально, а тут вдруг "танцы"! И какие! Были упомянуты мазурка, полонез, па-де-труа, па-де-катр, полька, краковяк, вальс и ещё что-то, что я сейчас не помню. Мы смотрели на эти названия, как бараны на новые ворота, бурчали, что это, мол, буржуазные штучки, но… деться было некуда. А, кстати, в девятом классе, когда мы поумнели, стали на уроки танцев сами рваться. Тем более, на занятия приглашались девочки из соседней женской школы. Все эти "паде", мазурки и прочее мы освоили, внесли туда русский элемент и вместо того, чтобы танцевать важно и плавно, лихо отплясывали на вечерах, у нас в училище или в женских школах, а гражданские ребята лишь завистливо топтались по углам. И, кстати, хор у нас в училище был прекрасный, и "таскали" нас по субботам и воскресеньям по музеям и театрам Киева. И всё бесплатно! Туда идём, как на обязаловку, строем, а по окончании получаем личные знаки и отправляемся в увольнение. Сейчас такое даже в Московском суворовском училище представить трудно. Тогда воспитание основывалось на извечном принципе: сочетание жёсткой дисциплины и отеческое, милое даже, отношение к нам офицеров- воспитателей. Уместным будет, пожалуй, привести ещё пару примеров.

Первый был связан именно с танцами. Это был уже девятый класс. В перерыве между уроками, в небольшом зальчике, мой близкий друг, он же командир отделения, сержант Виктор Ланденок отрабатывал приёмы вальса. Прозвучал звонок, а он то ли прослушал его, то ли увлёкся, продолжает крутить танцевальные па. В дверях зала появляется дежурный офицер майор Соколов. Между собой мы, воспитанники, прозвали его почему-то Пыня Гофман, за его внешнюю (именно внешнюю) вредность. Майор уставился на Виктора жёстким взглядом и воскликнул:

– Воспитанник Ланденок, вы что, звонок не слышали, чего вы всё ещё крутитесь?

Виктор, молча улыбаясь, по инерции делает ещё пару па, а на ошарашенный взгляд офицера отвечает:

– Товарищ майор, но раскрутиться-то надо.

Вид Виктора был настолько простодушным, что майор тоже улыбнулся и приказал:

– Марш в класс!

Другой случай имел место после девятого класса, когда мы были в лагерях за Киевом на занятиях по тактике в поле. И опять оказался замешан всё тот же майор Соколов…

Он спокойно вёл занятия, рассказывая нам что-то интересное по тактике отражения танковой атаки противника. Мы его внимательно и с интересом слушали. И вдруг майор замолчал, глаза его вспыхнули гневом, и он, уставившись на воспитанника, грозно вопросил: